Чужая боль (Изюмский) - страница 48
— Да что ж это делается! — кинулась к нему Анна Ивановна. — Плутархи-то наши… Как же мы без них теперь!
Профессор наконец вдел запонку. Веселый, помолодевший, сказал, успокаивая:
— Пыли меньше будет… — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — Да это что! Вот приданое ваше теперь моль не съест…
«Элегия» Рахманинова
В письме к отцу Андрей открыл правду: его тяжело контузило, он перестал слышать и говорить.
«Вот приеду к тебе и заживем вдвоем бобылями…» — с горечью закончил он письмо.
Сергей Федорович ходил по комнате, то и дело потирая седые виски. «Пойти на вокзал! Нет, Андрей просил не встречать его. На людях действительно все будет еще тяжелей».
Мучительно тянулись часы… Изредка останавливаясь, Сергей Федорович стонал: «Мальчик, мой мальчик…»
Наконец хлопнула калитка. Раздались шаги в коридоре.
Отец радостно бросился к открывшейся двери, обнял Андрея, припал головой к жесткой шинели. Слегка отстранив его, всмотрелся с жадной надеждой.
Андрей мало изменился. Только, может быть, стал еще выше, и в черных больших глазах притаилась немая боль.
Сергей Федорович впился пальцами в плечо сына, приблизил его лицо к своему, крикнул отчаянно:
— Андрей! Андрюшенька! Неужели ничего не слышишь!
Юноша, прикусив губу, опустил голову.
…Невесело потекли дни в доме учителя Сергея Федоровича Карташева. Сам он с утра до позднего вечера был в школе, Андрей же вел немудреное хозяйство. Он стал замкнутым, чуждался прежних товарищей, старался как можно меньше быть на людях, все свободные часы проводил за чтением.
Есть горе, которое со временем словно бы отвердевает и камнем ложится на сердце. Придя однажды незамеченным домой, отец увидел, что Андрей пытается сыграть что-то на память, но скоро безнадежно опустил пыльную крышку пианино. Сидел поникший, с тусклым взглядом когда-то выразительных глаз, и сердце у отца разрывалось от сознания беспомощности. Понимал; надо научить сына делать что-то полезное, примирить его с новым положением. Но чем, как вернуть ему желание жить!
Недавно Сергей Федорович нашел в книге несколько листков, исписанных рукой сына:
«Свою недолгую жизнь я невольно делю на две части — до и после того дня у одесского лимана, когда бежал впереди роты… Потом яркая вспышка, оглушительный взрыв, расколовший небо и землю, — и темнота… и тишина, в которой остался навсегда.
Навсегда!.. Страшное это слово. Все, чем жил, стало невозвратимым. Сколько раз, сидя в окопе, думал о желанном часе, когда вновь войду в притихший класс, увижу детские глаза.
Вот на партах белеют тетради… Дети пытливо смотрят: „Какую тему сочинения он даст!“.