Чужая боль (Изюмский) - страница 76
— Папа, а я могу языком до носа достать, вот посмотри… — вдруг раздается ее звонкий голос.
Пассажиры улыбаются, а парнишка в капитанке тайком пытается достать языком свой слегка вздернутый нос, но, убедившись в тщетности усилий, одобрительно подмигивает Леночке.
…Стрелки будильника показывали начало двенадцатого, когда возбужденная впечатлениями и ходьбой девочка возвратилась с отцом домой.
— Мама, почему у парикмахерши пальцы пахнут вишневым вареньем!
— Ну вот, не успела порог переступить, уже вопросы задаешь. А почему ты — непоседа! Садись лучше, нарисуй что-нибудь.
Девочка устраивается за небольшим столом, низко пригнув голову к листу тетради. Миролюбивое тиканье часов вдруг нарушается громким горьким всхлипом.
— Что ты, доченька! — с тревогой спрашивает мать.
— Ничего у меня не получается, ничего у меня не получается, не получается, не умею рисовать!!
— Ну что ты, деточка! Ведь ты хорошо нарисовала домик!
— Это вовсе не домик, а собачка! — Слезы закапали из глаз Леночки.
— Ну, собачка, так собачка. Зато у тебя хорошо получился грибок!
— Это лодочка! — разрыдалась она.
Наконец, успокоившись, соглашается лечь спать. Задергиваются шторы, в комнате наступает приятный полумрак, и так хорошо лежать в постели, а рядом мама. Тихим шепотом рассказывает она о богатырях в степи.
— Степь, степь без края, — убаюкивает голос мамы. — Небо голубое-голубое. Тихо. Только легкий ветер колышет пожелтевшие травы да высоко парит какая-то птица.
Мать останавливается, не зная, о чем дальше рассказывать. Смотрит на дочку: разметались ее кудри, плотно слиплись ресницы. Чтобы проверить, спит ли, тихо спрашивает:
— Ну что ты увидела, милая!
— Суслик в норку побежал, — чуть слышно отвечает девочка. — А почему он серень… — Она так и не успела досказать слово, уснула, прижавшись щекой к руке матери.
Объяснение в любви
Мне исполнилось тринадцать лет, когда я перешел в шестой класс.
Класс наш был многолюдным, великовозрастным. На последней парте сидел, кажется уже третий год, Гавриленко — парень с пробивающимися над верхней губой усиками и нагловатыми глазами. На переменах он любил пугать Лукерью Ивановну, работавшую уборщицей, наверно, от «сотворения» школы.
Бывало, подойдет к Лукерье Ивановне и обреченно говорит:
— Буду биться головой о дверь!
— Бейся, бейся, голова-то у тебя для другого негожа! — с сердцем отвечает женщина.
Гавриленко чуть выдвигает вперед крепкую черноволосую голову, берет разгон, подбегая к двери, делает вид, что головой, как тараном, бьет в дверь, а сам незаметно коленкой наносит сильный удар. И снова удар. Лукерья Ивановна не выдерживает и спешит спасать непутевую голову.