Услышав знакомый негромкий стук в дверь, он пригласил своего камердинера войти. Верный слуга выглядел крайне недовольным жизнью: щеки его были неодобрительно втянуты, глаза прищурены, словно все, на чем останавливался взгляд в этом помещении, оскорбляло его чувствительную душу. Он широко распахнул дверь и сделал знак целой процессии лакеев войти внутрь. Похожие на близнецов в своей парадной атласной ливрее, в штанах до колен и напудренных париках, они были нагружены сидячей ванной и несколькими ведрами дымящейся воды. Конистан с улыбкой следил за тем, как некоторые из них, еще не видевшие преображенного сарая, глазеют, разинув рот, на различные детали обстановки.
Как только ванна хозяина была наполнена, Стэнвикс отослал всех слуг прочь и приступил к торжественной процедуре раздевания виконта. При этом он то тянул за воротник, то дергал за рукав, таким образом выражая свое недовольство. При других обстоятельствах Конистан оценил бы смешную сторону происходящего и даже попытался бы как-то успокоить своего уязвленного в лучших чувствах камердинера, но сейчас он был слишком погружен в собственные душевные тревоги, и у него хватило сил только на то, чтобы опуститься в ванну, невразумительно поблагодарив Стэнвикса за принесенные жертвы. Он все еще держал бокал в руке и, устроившись поудобнее в горячей воде, попросил налить ему еще порцию шерри, после чего, больше не обращая внимания на камердинера, принялся перебирать в уме свои многочисленные заботы.
Мысль о матери, как о существе, глубоко ему чуждом, сознательно вычеркнутом из жизни много лет назад, он сразу же решительно отбросил, пребывая в твердом убеждении, что никогда не будет питать к ней никаких иных чувств, кроме легкого отвращения, испытываемого всякий раз, когда воспоминание о ней случайно всплывало у него в памяти.
Поэтому он ничуть не удивился, когда его умом, властно вытесняя все остальные мысли, завладел образ стройной, утонченно прекрасной, златокудрой Эммелайн. Теплая вода, мягкий вкус шерри и воспоминание об Эммелайн внесли умиротворение в его полную смятения душу. Конистан охотно предался размышлению о ней, с особым удовольствием вспоминая, как засверкали ее изумрудные глаза, когда она, повернувшись к нему, воскликнула: «Вот вы и остались в дураках, милорд!» Она, безусловно, не считала нужным с ним церемониться, и ему это нравилось. Очень нравилось.
При малейшем колебании воздуха внутри и сарая пламя свечей отбрасывало прихотливо движущийся рисунок на выбеленный известью потолок комнаты. Вот так и Эммелайн: то она выводила его из себя, то пробуждала сильнейшее волнение у него в груди. Ему не хотелось называть это чувство любовью: по мере того, как о шерри согревало его кровь, Конистан попросту решил, что наряду с другими обитателями Фэйр-феллз он стал жертвой некоего странного летнего помешательства.