Но почему папа сказал, что Элю нельзя волновать? И ругали ее и гоняли ее — ничего, а тут вдруг нельзя.
Эля почесала макушку, пытаясь воскресить в памяти хотя бы что-то. Вчера, позавчера? Дальше не вспоминалось. Лето, весна, зима. Да, зима была холодная и снежная. Из-за морозов приходилось заниматься в крытом манеже. У лошадей вырос густой подшерсток. Коняшки стали меховыми колобками — можно было утопить ладонь в шерсти, чувствуя тепло большого сильного зверя.
Передернула плечами. Разберемся.
Захотелось чего-то надежного и хорошо знакомого. Таким маячком казалась школа. Эля дошла до нее и стала бродить туда-сюда вокруг потускневшего желтоватого здания, пытаясь разобраться, куда ей податься. Конечно, не к матери. Эля ей так же необходима, как сейчас отцу. Куда? Куда?
Мерила и мерила шагами площадку, пока не поняла, что идет прочь от школы, что миновала ворота, что топает между развалившимися пятиэтажками, где все так же гуляют странного вида женщины в домашних тапочках, рождая законный вопрос — а в чем они ходят дома.
Холодец с хреном. Он может быть только у одного человека. Когда-то они неплохо общались. Пока не сыграли в одну неправильную игру.
Большая лужа, гаражи, новый ряд пятиэтажек. Минаева выбежала на нее из-за припаркованных машин. Вроде бы еще тепло, а она уже в шапочке. Спортивный красный костюм, адидасовская двойная полоска. По спине при беге наверняка бьется косичка. Когда смотришь вот так, в фас, косичку не видно.
— Чего одна?
Голова была настолько пустая, что задавались самые нелепые вопросы.
— А! Это ты… — Машка еще машинально бежала на месте, не желая сбивать ритм.
— Привет! — Эля улыбнулась, почувствовав, как нехотя тянутся мышцы лица. За один день успели отвыкнуть. Еще парочка таких историй, и она станет человеком в железной маске.
Машка остановилась, обреченно ссутулилась, уперев руки в бока.
— Я хотела пробежаться, — напомнила она.
— Ты обычно с мамой. — Эля невольно встала так, что загородила ей дорогу. Опомнилась, пропуская.
— Мама занята.
Неожиданно Эля ощутила в Машке родственную душу, такую же вечно брошенную и, по сути, никому не нужную.
— Как моя кружка поживает? — спросила приветливо.
— Нормально. Как твоя голова?
— А что моя голова?
— Не болит больше?
— Должна?
Маше не стоялось на месте. Она зашагала вперед.
— Говорили, ты с двадцатого этажа упала, головой об асфальт стукнулась.
— И давно?
Эля глянула на свои ладони. Заживают. Не, сегодня не с двадцатого. Так, на ровном месте. И с памятью вроде, тьфу, тьфу, тьфу, все в порядке. Помнит, как награду дали.