— А своими стихами вы не могли сказать? — спросила она, — У вас же не плохая любовная лирика. Почему обязательно к Пушкину прибегать?
— Надя! — он взмахнул руками, — Мне сейчас не до стихов!
— Ну, почему же, — сказала она, — Вы — поэт, это для вас всегда должно быть на первом месте. А что до меня, то я никогда бы не простила себе, если бы уступила вам. Это слишком позорно.
— Позорно? — Кирилл Кириллович был удивлен таким поворотом.
— Конечно. Я же знаю про эту… Про вашу хозяйку. И я читаю ваши стихи. Я знаю, что она с вами сделала. И как с человеком, и как с поэтом. Сейчас вы здесь, в Берлине: барыня отпустила вас погулять… И тут появляюсь я, чтобы попользоваться тем, что плохо лежит. Нет уж, увольте. Да и честь-то, подумайте, как велика: переспать с паршивеньким советским поэтом. У нас в Берлине и свои-то не едятся.
— Паршивеньким поэтом? — Кирилл Кириллович так удивился, что даже не обиделся.
— Ну, что поделаешь, коли правда? — Надежда стояла в дальнем углу комнаты, прямая, строгая, и все то же синее платье было на ней, — Паршивый, продавшийся… Пишущий гадкие агитки… Вы пляшете как вам велит ваша дамочка, а она ненавидит всё, что мне дорого. Я видела её, — ещё в Петрограде: чудовище. Отвратительная пучеглазая… Жаба… нет… Лахудра — вот как это называется! — Надежда выпрямилась ещё больше и спросила: — Ничего, что я так резко? Не беспокоит? Ну, так я продолжу. Ей нестерпимо, что вы — великий поэт, что вы — Ницше и Бетховен русской поэзии, ей хочется сделать из вас Демьяна Бедного, чтобы удобнее было кормить вас с рук. Она сделала из вас щенка, сделала… Сделала… домашнего, дрессированного поросёнка! Вот! Что вы хихикаете? Пока в доме сытно, все смеются над вашими фортелям, но как только наступит чёрный день — прирежут вместе со всей вашей смышлёностью! Но я даже не об этом… Мне, собственно, дела нет до вашей дамочки: теперь в России их праздник. Но больно смотреть, как она вас выгуливает на русском кладбище, чтобы вы гадили на могилу своей матери!
И пока Надежда горячо витийствовала, Кирилл Кириллович совершенно чётко осознал три вещи: во-первых, эту женщину он уже не забудет никогда — она станет вечной раной его души. Во-вторых: ничего нового она для него не открыла, она говорит лишь то, о чём сам он боится думать. И в-третьих: для него одинаково нестерпимо будет и не видеть больше Надежду, и опять увидеть Хозяйку Сердца. Из всего вышеперечисленного нужно было вывести какую-то мораль, и мораль-то, собственно, сама выскакивала, как пробка из бутылки, но он старательно придерживал пальцем эту пробку, чувствуя, как туго рвётся наружу шипучая, хмельная жидкость.