Пан Владислав (просто — пан Владислав, ибо я не могу сейчас придумать ему интересной фамилии) с изрядным усердием протирал штаны, занимаясь изучением социальных наук, однако делу завязывания уличных знакомств со швейками он отдавался с неменьшим рвением, чем в ту эпоху своей жизни, которая предшествовала протиранию штанов. В минуты, свободные от прилива титанических мыслей, он набрасывал даже в уме легкий трактатец под заглавием «Практические указания для приставал», который наряду с беглыми наблюдениями над психологией швей должен был также продемонстрировать диалектические способности автора. Свою особую склонность к труженицам иглы пан Владислав мотивировал по — разному: с одной стороны, своей сверхчувствительностью к прелестям бедных девушек, увядающих в забвении, с другой, жаждой оказать посильную материальную помощь той категории существ, которая неотвратимо обречена на поиски определенных посторонних заработков, и, наконец, своего рода атавизмом…
Всего несколько дней назад пан Владислав встретил на углу Подваля девочку… ну, просто пальчики оближешь… Глазки, разумеется, «как два озера»; носик — не слишком греческий, зато приятно розовый от легкого морозца; губки — как два сложенных вместе плода шиповника, ну… и так далее. «Причалил» пан Владислав с мастерством, достойным автора вышеупомянутых «указаний», и проводил панну Марию (имя ее он ловко выведал по дороге) до какого‑то высокого и узкого дома в Старом городе. Дойдя до ворот, пара повернула назад, чтобы пофлиртовать (боже, как пало нынче искусство флирта!); тут‑то и было назначено свидание в ближайшее воскресенье на квартире обладательницы очей, подобных «двум озерам».
В воскресенье, после полудня, войдя в условленное время в ворота ободранного дома, пан Владислав стал разыскивать помещение дворника, который помог бы ему найти желанное «гнездышко». Какая‑то чудовищно толстая и на редкость злая женщина, в квартиру которой он было сунулся, сердито сказала, что дворник живет на третьем этаже. «Странно», — подумал пан Владислав, нащупывая в темных сенях ступеньки лестницы, ведущей на третий этаж. Он брел по скользкой, никогда не выметаемой грязи, сворачивал в потемках то вправо, то влево, пока, наконец, нашел какое‑то жалкое подобие лестницы. Ему казалось, что он взбирается по ступенькам на самый верх дымовой трубы; дыхание спирало от какой‑то кислой вони, холод пронизывал до мозга костей. Из‑за двери, не видной в темноте, долетали отзвуки приглушенных слов. Когда пану Владиславу удалось, наконец, нащупать щеколду, он толкнул дверь и очутился в какой‑то яме, слабо освещенной оконцем, находившимся под самым потолком.
