Если она подремлет немного на кровати Карла, решила Глория, никому от этого хуже не станет.
Забираться под одеяло — это было бы фамильярностью совсем уж чрезмерной, считала она, и потому ложилась поверх него и впивала исходивший от наволочки еле слышный запах Карла. С ходом дней (после первого слушания дела прошел уже месяц и почти три со дня его смерти) запах этот усиливался — как будто ткань избавлялась от засевших в ней частичек Карла. Впоследствии наступил день, когда запах достиг наибольшей силы, а затем стал сходить на нет и исчез полностью, и одним из немногих материальных следов присутствия Карла Перрейра в мире стало меньше.
Кончилось все тем, что Глория стала дремать, накрываясь одеялом. А там и на ночь оставаться.
Настоящим сном это назвать было нельзя. На нее нападала щекотавшая пятки, лязгавшая кастрюлями бессонница, с которой безрецептурным снотворным справиться не удавалось. Глория могла погружаться в бессознательное состояние и почти достигать дна бездонной ямы, однако ощущение пронзительного ужаса всякий раз выдергивало ее на поверхность сна. Насильно принуждая себя не покидать постель, особо не отдохнув, часа в три утра она вставала, ослабевшая, сердитая и словно пришибленная.
В некоторые из таких ночей она садилась в свой «додж» и ехала в «Каперко», чтобы снова прослушать последнее сообщение Карла.
Глория… это я…
REPLAY
Глория… это я…
REPLAY
Глория… это я…
Она начала побаиваться, что в конце концов повредит автоответчик. Скопировала микрокассету, привезла ее в дом Карла и держала на ночном столике, под рукой.
По вечерам, когда принимался трезвонить его телефон, Глория вскакивала с места в надежде, что это звонит он — сказать, что все случившееся было розыгрышем. Однако звонил всегда телефонный торговец, предлагавший мистеру Перрейра еще лучший тариф плюс месяц бесплатных междугородних разговоров — нужно лишь подписаться на двухлетнюю…
— Он умер, — говорила Глория и клала трубку.
Первое время подруги сочувствовали ей. Однако, упомянув о смерти Карла во второй или в третий раз, она обнаруживала, что глаза их словно стекленеют.
И как-то раз, завтракая с Барб, Глория услышала от нее: «Голубка, тебе подлечиться пора». Больше этой темы Глория не касалась.
Поскольку поговорить ей было не с кем, горе начало прорываться наружу, временами ставя ее в положения странные и унизительные. Ей приходилось одолевать искушение поведать о своих чувствах первому встречному: кассирше в «Ральфсе», рабочему автомойки, официанту стоявшего через улицу от ее офиса иранского ресторана. Ей хотелось, чтобы все поняли, почему она столь угрюмо задумчива — при такой-то хорошей погоде. Прохаживаясь по Санта-Монике, она с презрением взирала на встречных, на Тех, Кого Не Изводит Постоянная Тайная Мука.