— Уходи, — с трудом шевеля губами, прошелестела Мафраз.
— Далеко ли я буду или близко, разве от того что-то изменится? То, что живет в тебе, убьет тебя, когда ты прикажешь ему убивать. — Федюня развернулся и неслышно — не так неслышно, чтоб подкрасться, а так, чтоб не потревожить, — пошел вдоль борта, глядя на волны и чаек, срезающих пену острыми ножами крыльев.
Мафраз закрыла лицо руками, чувствуя, как слезы подступают к глазам, — она и думать забыла, что умеет плакать — солнце Александрии, висевшее над безумным и бездушным невольничьим рынком, навсегда иссушило ее слезы. И вот теперь непролитые за ушедшие годы, они жгли и рвались наружу, требуя выхода.
— Мы умираем в полном сознании и с собой уносим лишь одно: сознание того, что мы ничего не узнали, — прошептала она. Слова эти, произнесенные на смертном одре великим ибн-Синой, деду передал прадед, услышавший скорбное признание учителя в последний час жизни. — Что делаю я, о Аллах? Или прав мальчишка, и сама я для себя — высший суд и казнь?
Мафраз склонилась над бортом. Слезы ее на лету смешивались с солеными брызгами, нестойкими осколками вечных, смывающих прошлое волн.
Князь Давид прикрыл ладонью огонек свечи. Лик Господа с ясной иконы ромейского письма глядел на него хмуро, будто Отец небесный не был рад молитве повелителя Тмуторокани. Князь закрепил свечу и коснулся соединенными перстами чела:
— Не суди меня, Господи! Коли и содеял я недоброе, так ведь не от злобы душевной. Ужель и далее пристало мне сносить притеснения и ковы, чинимые Мономашичами роду моему? Не суди меня, Господи, за кровь, пролитую в стенах града сего. Не так ли Иисус Навин, для коего ты остановил солнце в зените, хитростью людскою и волею твоей сокрушил неприступные стены Иерихонские и уничтожил всех живущих там? Прости мне грех, ибо каюсь я и сердце изъязвлено винами моими.
— Княже, — послышалось негромко от дверей часовни.
— Ну? — обернулся, сдвигая брови, князь Давид.
— Слава Господу, они идут!
— Кто идет?
— Ромеи. От Корчева.[60] В немалом числе.
— Благодарю тебя, святый Боже! — радостно выдохнул Гореславич и ринулся вон из храма, моментально позабыв о суровом лике Творца небесного и его тяжелом взоре.
Вид со стены грел сердце хозяина Тмуторокани: по вымощенной дороге к воротам ровным строем двигалась закованная в доспехи полутурма[61] катафрактариев.[62] За ними маршировала пехота, забросив за спину щиты и положив на плечи копья. Вокруг колонны роем слепней вились аланские всадники, готовые обрушить тучу стрел на любого, кто будет объявлен врагом Империи.