Услышав топот коней, Альберт поднял голову – это удалялись восвояси всадники врага. А на поляне остались трое живых и дюжина трупов, среди которых было и два мертвых рыцаря: француз с синим витиеватым гербом, оттиснутым на исполосованной коже щита, и бывший оруженосец, сэр Уильям.
Тело Уильяма уложили на его же лошадь и решили похоронить не здесь, а подальше в лесу, чтобы крестьяне не разорили могилу ради одежды. Да и не хотелось надолго задерживаться на этой недоброй поляне. Прихватили еще вороную лошадь Черного Барона и рыжую лошадку одного из убитых всадников, чтобы у каждого был сменный конь. К черной привязали доспехи француза, стоившие немалых денег. Альберт, расстроенный смертью оруженосца, без колебаний уступил их Гроусу.
– Мне всегда хотелось иметь хорошие турнирные доспехи, – обрадовался тот, немало удивленный щедростью Альберта. – Но такие мне были не по карману. Одна только пара таких пластинчатых перчаток стоит семь шиллингов, а полированные поножи с наколенниками обошлись бы мне в двадцать пять.
– Мне сейчас важнее выбраться с вражеской территории, – объяснил Альберт свою уступчивость. – Не хочу себя отягощать. Если бы их еще можно было сейчас носить… Но я не смогу даже влезть в таких тяжелых латах на коня без помощи оруженосца, не говоря уж о том, чтобы самостоятельно их надеть.
Посетовав на потерю меча, Альберт подобрал шестопер Уильяма, последний раз взглянул на лежащего в подкольчужнике Черного Барона, толстая шея которого все еще лоснилась от крови, а лоб от пота, и сел на коня.
Пока не начало смеркаться, ехали вдоль леса, и, к счастью, никто по пути не встретился, а в сумерках углубились в чащу, чтобы где-нибудь вдалеке от проезжего пути похоронить Уильяма и там же устроить привал на ночь. В лес зашли довольно глубоко, пока их не остановила речка, похоже, та самая, у которой был бой, но в этом месте уже широкая. Копать могилу было нечем, поэтому Альберт поручил Томасу собрать камни на берегу и завалить тело. Сам же он выстругал из веток крест и соорудил его над каменной могилой уже в темноте. Гроус прочитал молитву, а Томас сказал довольно подозрительную фразу, смысл которой заключался в том, что когда теряешь старого друга, лучшее утешение – стать его наследником.
Разожгли костер, достали две вареные курицы, навеявшие Альберту мысли о еде в поезде, да серый хлеб. Несмотря на грусть и на стоящее перед глазами изуродованное лицо Уильяма, историк съел свою долю с жадностью – сказался день, полный ратных трудов. А сержант оказался предусмотрительным: на постоялом дворе он захватил несколько овечьих шкур, которые хоть и изрядно воняли, но могли послужить постелью. Сняв с себя железо и устраиваясь на импровизированном ложе у костра, Альберт со стоном потянулся и подумал, что если и третий день будет полон подвигов, то, пожалуй, тело может и не выдержать. Впрочем, он слишком мало знал прежнего хозяина тела, чтобы сказать что-нибудь определенно.