В световом году (Кублановский) - страница 14

да колокольни, встающие
тихо из сонных зыбей…
1994

НИЩИЕ В ЭЛЕКТРИЧКЕ

В новорожденной пижме откосы
и в отбросах, как после крушенья.
Только-только рябины над ними
начинается плодоношенье.
У московского хмурого люда
побуревшие за лето лица,
лбы и щеки в досрочных морщинах,
но вздохнешь — начинают коситься.
В электричке открытые двери
и в глубоких порезах сиденья.
Входит тетка с двумя пацанами
и заводит свои песнопенья.
То ли беженцы, то ли пропойцы
побираться решилось семейство,
кто бы ни были, но понимаешь:
не подать им две сотни — злодейство.
…Это голос сыновний, дочерний
говорит в нас, сказителях баек,
блудных детях срединных губерний,
разом тружениц и попрошаек.
1994

«Под кровавую воду ушедшие…»

Под кровавую воду ушедшие
заливные покосы губернии.
В Сорской пустыни ждут сумасшедшие,
что омоют их слезы дочерние.
И безумец глядит в зарешеченный
лес в оконце ворот — и надеется
в заозерном краю заболоченном,
что в застиранной робе согреется.
А другого, в траве прикорнувшего,
одолело унынье досужее.
Настоящее жутче минувшего —
думать так, земляки, малодушие.
Сердце ищет, как утешения,
бескорыстно, непривередливо,
пусть неправильного решения,
только б верного и последнего!
Было ясно, теперь помрачение;
и, блестя раменами, коленами,
иван-чая стоит ополчение
в порыжевших доспехах под стенами.
1994

«За поруганной поймой Мологи…»

За поруганной поймой Мологи
надо брать с журавлями — правей.
Но замешкался вдруг по дороге
из варягов домой соловей
и тоскует, забыв о ночлеге
и колдуя — пока не исчез
над тропинкой из Вологды в греки
полумесяца свежий надрез.
Расскажи нам о каменной львице
на доспехе, надетом на храм,
о просфоре, хранимой в божнице,
как проводит борей рукавицей
по покорной копны волосам.
Но спеши, ибо скоро над топью
беззащитно разденется лес
и отделятся первые хлопья
от заранье всклубленных небес.
Но еще и до хроник ненастных
по садам не осталось сейчас
георгинов в подпалинах красных,
ослеплявших величием нас.

«Златоверхий у жилья…»

Златоверхий у жилья
в шумной клен раскачке,
где расейская своя
жизнь в трудах и спячке,
от которой вперекос
визави всего лишь
приснопамятный погост
— вот туда и клонишь.
…Приезжаю ль в город N,
занимаю нумер,
никого не жду — взамен
тех, кто жил да умер.
Убираю ль серым днем
за опавшим кленом,
вспоминаю ли с трудом
погодя об оном,
возвращается ль в окно
мой высоколобый
кот, который заодно
с космосом утробой,
— в листопадных куч
дыму смыты все границы.
И скрипят, скрипят в дому
ночью половицы.

«Шавки у свалки…»

Шавки у свалки
голодны, жалки,
их пожалей,
вихорь над креном
пахнущих тленом
валких полей.
…В поле былинку,
в милой слабинку,