— У вас что-то случилось? Вы плачете и вся дрожите!
— Да. Случилось, — пробормотала я.
— Что?! — хором спросили эти Трое.
— Я скучно живу!
Тетка с авоськами подозрительно потянула носом, а двое других переглянулись. Мне показалось, что один из них с трудом удерживается от того, чтобы покрутить пальцем у виска.
— Прикольная тетка! Так поехали, что ли, повеселимся? — сказал кто-то рядом. Вокруг засмеялись.
— Нет, — ответила я. — Нет. Нет. Со мной нельзя веселиться. Со мной скучно…
Домой я добралась совсем поздно и промерзшая до костей. Повесив на вешалку плащ, прошлась по квартире, поворачивая выключатели: почему-то до тех пор, пока дом не озарился слепящим светом, я не могла ни согреться, ни успокоиться. В сумочке ожил мобильник — мой любимый наконец-то вспомнил обо мне. Почему же в последние три или четыре часа сама я думала о нем так мало?
— Оленька. Как ты? — спросил такой родной голос.
— Живу…
— Я думал о тебе весь вечер. Я так беспокоился о тебе!
— Почему? — вырвалось у меня.
— Не понял?
— Почему ты беспокоился?
— Что с тобой, моя хорошая? Ты не в духе сегодня?
— Я просто хочу знать.
— Детка, я ведь люблю тебя. И потом, мне больно сознавать, что я вынужден оставить тебя в таком… в таком состоянии. Я знаю, ты больше не можешь ни о чем думать… И я чувствую себя очень виноватым.
Он не сказал ничего обидного! Он хотел мне добра! Но сейчас его слова прозвучали, как пощечина. Чему? Моей любви? Или моему самолюбию? «Ты больше не можешь ни о чем думать»! Да почему же, черт меня возьми?! Неужели у меня такие куриные мозги, что несчастья — это все, что может меня занимать меня, все, что ведет меня по жизни?!
— Оленька! Ты ведь будешь умницей, верно? — я никогда раньше не слышала в его голосе таких просительных, почти унизительных интонаций.
— Девочка моя…
— Я не девочка!
— Успокойся, малыш…
— Я не малыш — мне тридцать пять лет!
— Родная моя, не надо кричать. И не надо плакать. Ты плачешь, я слышу это по голосу. Нам обоим очень тяжело, но это надо просто пережить. Да, именно так — надо. Обещай мне, что не наделаешь глупостей.
— Я не понимаю.
— Просто я всегда боюсь за тебя, когда ты начинаешь плакать. Ты становишься такой беззащитной!
(«А ты хоть раз попробовал меня защитить?! — вдруг подумалось мне. — Хотя что это я? Как он мог меня защитить? От кого? От меня самой? Лучшим способом защиты было бы не затягивать наши отношения на целых пять лет, заранее зная, что они ни к чему не приведут… Если бы он любил меня хотя бы наполовину так, как люблю его я, — то не превращал бы эти годы в одну сплошную и незаживающую рану!»)