— В японской живописи сосна — символ стойкости и мужества — говорил Костя.
— И одиночества, — добавляла она.
Костя слушал ее комплименты, изысканные, как витражи Тиффани, и смущался.
Лаврова разбила стекло с рисунком отцветающих, заиндевевших зарослей сакуры. Она так расстроилась, что чуть не расплакалась.
— На счастье, — рассмеялся он и бережно уложил Лаврову на продавленный, заляпанный красками диван.
В мастерскую часто приходили посредники и покупатели. Они бродили между рядов рукописных картин, прихотливо изогнутых ваз, ажурных подсвечников и пластинчатых фонарей, зеркал в барочных багетах, сплетенных из стеклянных цветов, плодов и ветвей. Посетители качали головами, поднимали брови, цокали языками. Часто останавливались и, прицениваясь, сосредоточенно морщили лбы. Как правило, покупатели выбирали самые мажорные, наиболее яркие и нарядные работы. Лаврова переживала: деликатная, тонкая, близкая ей Костина манера исполнения была не в цене. Оставшись одна, Лаврова оглаживала ладонями холодные поверхности хрупких предметов. И чувствовала, как быстро они согреваются, оживают от ее бережных прикосновений.
Костя, казалось, совсем не ценил свои работы. Его хрупкие холсты стояли на полу мастерской, приткнувшись к стене. Забытые в небрежении, они покрывались пылью, их краски тускнели. Лаврова осторожно вытаскивала из очередной груды стеклянные картины, одну за другой, и долго смотрела на каждую, то отдаляя, то приближая ее к себе. Выплывающие из дымки или тонущие, словно в тумане, образы отбрасывали сумеречные тени, приобретая объем, и в сочетании с проходящим боковым светом создавали ощущение бесконечной глубины. Она с острым любопытством сравнивала, как полотно одной и той же картины расслаивается и мерцает в электрическом освещении, вспыхивает или тает при свете дня, тускнеет и угасает к ночи. Это был сказочный, иллюзорный мир, наполненный неясной грустью, которую не мог скрыть даже яркий солнечный свет.
— Я ремесленник, — полушутя, полусерьезно говорил Костя.
— Неправда. Ты ворожей света Хозяин шестимерной вселенной, — горячо не соглашалась она.
— Я базарный китчер, торгующий поделками, — отрезал он.
Но Костя сам нередко возвращался к теме своего рукомесла, как он сам его называл. Лаврова с жаром его утешала, он отчего-то мрачнел.
«Наверное, он не слишком счастлив», — мелькнула у нее мысль.
Ей непременно захотелось узнать почему. Но спросить об этом у Кости она не решалась.
Чтобы найти разгадку, Лавровой оставалось только перелистывать его стеклянные картины, как слайды, будто там хранились закодированные отпечатки его мыслей и чувств.