Не сын, а сам Минотавр казался покинутым и никому не нужным. У Лавровой что-то порвалось внутри, и в груди стало тепло. Она подошла и обняла его. Он поднял на нее глаза.
— Она умерла, а ты жива, — сказал он так буднично, что Лаврова не сразу его поняла.
* * *
Лавровой позвонила ее подруга. Они не виделись более месяца.
— От меня ушел муж. К другой, — спокойно сказала она.
— С ума сошел? — Лаврова от неожиданности потеряла дар нормально выражаться.
— Не знаю, — ответила подруга.
Лаврова мало знала ее мужа. На старых семейных фотографиях он выглядел мужественным и подтянутым гвардейским офицером. От его улыбки хотелось улыбаться всему миру. Он женился на самой красивой девушке, похожей на Мирей Матье. Ее фотография была у каждого солдата срочной службы. Она могла выйти замуж за любого, а выбрала его. У них был единственный, любимый десятилетний сын. Счастливая семья. Время сыграло злую шутку, и она рассыпалась как карточный домик.
— Кто она? — Лаврова представила длинноногую, юную девушку с невинными ореховыми глазами.
— Не знаю. Не хочу ничего знать. Никаких подробностей.
У Лавровой не укладывалось в голове, что красавицу подругу оставил муж ради женщины, которую никто не знал. Что в ней могло быть такого?
Подруга Лавровой замолчала. Ее молчание было красноречивей всяких слов.
— Хочешь, я к тебе приду?
— Не надо, — ее подруга плакала — Мне нужно побыть одной.
Она была очарована и раздавлена своей первой любовью.
* * *
Лавровой нравился дом Минотавра. Он совсем не походил на соседние дома нуворишей, напоминающие замки с нелепыми башнями. Дом был выстроен в колониальном стиле: с белыми стенами, украшенными ажурными балконами и решетками из литого чугуна. На стороне дома, обращенной к горам, находились прохладная, тенистая арочная терраса на первом этаже и галерея на втором. Террасу обвивал пышно разросшийся виноград, к перилам галереи были прикручены ящики, из которых свисали красные, сиреневые, желтые, голубые махровые граммофоны вьющегося табака. Они одуряюще пахли вечером, а ночью их вызывающий аромат возбуждал и манил, отчего начинало тревожно и сладко биться сердце.
За деревьями никто не ухаживал, они росли, как им заблагорассудится, уносясь ввысь или широко распустив свои кроны. Под платанами всегда было темно, на влажной земле, среди мха и папиросно-желтых подсвечников водосбора, толпились белыми горками грибы, неподалеку покачивал головками первоцвет. Одичавшие жасмин и миндаль нависали над дорожками сада, их приходилось раздвигать руками. Трава в саду была выше колена, ее никто не подстригал. Среди овсюга, чертополохов и репейников виднелись календула, мелисса, расползался розовоцветный вьюн. В сорняках, отчаянно стремясь выжить, тянулись к солнцу готические купола люпина и живокости, пышные воланы бархатцев, зонтики турецкой гвоздики и диклитра, носящая в народе название «разбитое сердце». У изгороди росла штамбовая роза, ее заглушали заросли персидской сирени и желтой акации. В саду водились ежи, они выходили на прогулки ночью, цокая коготками по кирпично-красным шишковатым плитам террасы.