Убийство у нас, ацтеков, не считалось делом зазорным. Лишить человека жизни легко мог любой из нас. Мы убивали вражеских воинов — на поле битвы или на вершинах своих пирамид, зная — они сделали бы с нами то же самое. При этом мы верили, что боги вознаградят их за доблесть, даровав им место в солнечной свите, а по прошествии четырех лет позволят им возродиться в образе колибри или бабочки. Мы даже умерщвляли женщин и детей, когда того требовали боги, но бессмысленных, беспричинных убийств мы не совершали. Слишком драгоценной считалась у нас человеческая жизнь — ведь ее ценность определили сами боги.
Уничтожение целой семьи в непосредственной близи от столицы представлялось мне поступком настолько дерзким, отчаянным и до крайней степени беззаконным, что вывод напрашивался один — человек, отдавший такой приказ, был способен на все. В тот момент меня ничуть не интересовало, почему он так поступил, а думал я лишь об одном — что это могло означать для меня, его раба, находящегося полностью в его милости.
Кто, спрашивал я себя, мог бы защитить меня от этого человека, реши он, что ему проще объясниться по поводу моей смерти, чем оставить меня в живых? Только император. Это я понимал, а также знал, что Монтесума не станет беспокоиться из-за какого-то раба, если только я не дам ему того, чего он хочет, — этих колдунов. Но пока я мог предложить ему лишь какого-то мальчонку-молчуна, не назвавшего нам даже своего имени.
От Рукастого я вышел уже затемно. Мальчишка все это время не отходил от Звезды — что-то поел, но вопреки всем нашим увещеваниям так и не произнес ни одного слова. Рукастый уговаривал меня остаться, но я поспешил домой к хозяину. Мне и так уже предстояли нелегкие объяснения по поводу того, где я пробыл весь день.
Я также собирался поговорить и с братцем — ведь он советовал мне наведаться в Койоакан. И теперь, бредя в сторону дома не слишком быстрой походкой из опасения свалиться в потемках в канал, я раздумывал, как сообщить ему о нашей находке.
И что, кстати сказать, мы там нашли?
Человек, потерявший в сгоревшем доме ремешок от сандалии, был не простым воином, а скорее всего принадлежал к касте «остриженных» или к боевому племени отоми — то есть к тем, кто привык убивать, не задавая вопросов. И кому же еще мог бы поручить главный министр такое ответственное дело — быстро и бесшумно стереть с лица земли целую семью?
Ответ напрашивался сам собою, и он был настолько пугающим, что я даже остановился, пытаясь побороть в себе подступившую волну тошнотворного страха.