Далее Родион очертил основной круг людей, которых следует взять на заметку. В первую очередь он назвал профессора МГУ Пастухова, который в свое время был знаком и с Горовым, и с генералом Поземовым, дедом Романа. Именно на основании этого знакомства, о чем Родион узнал опять же из своих фээсбэшных каналов, босс и выделил Пастухова в «группу поднадзорных». Он употребил именно такое выражение. Во-вторых, он упомянул самих Белосельцевых – на том основании, что никакие версии, даже самые неправдоподобные, нельзя отбрасывать. В-третьих, босс сказал, что незамедлительно нужно выяснить место работы Романа, о котором, как это ни странно, родители не знали. Нет, то, что сын работал, Сергей Георгиевич упомянул еще у нас в офисе, но назвать конкретно, где же числился Роман, Сергей Георгиевич не смог. Нина Алексеевна также затруднялась.
Кроме того, я сама рассказала Родиону Потаповичу о родственниках Белосельцевых, младшей сестре Нины Алексеевны Ольге и ее «муже». Конечно, их также следовало включить в «группу поднадзорных», что и подтвердил мне босс.
Что касалось дела о смерти Горового, то его вела окружная прокуратура, и все шло к закрытию данного дела за отсутствием состава преступления.
Я сидела на диване с полуприкрытыми веками и смотрела на тусклый свет лампы.
Вдруг почему-то вспомнился отец. Наверно, потому, что слишком уж много раз за последние часы было произнесено слово «семья». Я находилась в квартире, в старой квартире, отремонтированной на новый лад, но все равно сохранившей неуловимое воспоминание о прежних своих владельцах – генерале Поземове и его жене. Я всегда остро чувствовала пульс других семей, потому что своей собственной у меня, по сути, никогда и не было.
Тот, кого я называла отцом, им не являлся. Да и как он мог быть мне отцом, если его имя было Акира, а сам он приехал в Москву из Страны восходящего солнца. Воспоминания нахлынули на меня: Акира, невысокий, сухощавый и подтянутый, быстрыми шагами входит в грязный детдомовский вестибюль и глядит на меня, семилетнюю девочку, своими раскосыми темными глазами. Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном льет дождь, липнет к стеклу; деревья хватают промозглый воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускают крылья и вдруг оказываются раскатисто каркающими воронами.
И вот мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого.
Да, и еще с того момента, когда нас, пятерых детдомовцев – четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, – взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, откровенно смотрят на это сквозь пальцы. Мне неоднократно приходилось убеждаться в справедливости данного утверждения.