– Ты… ты… Ну ты даешь, Филипп! Да кто я? А она… О, она… Она совсем другое дело. Ты пошутил, да? Конечно, пошутил. Он шутник! – пояснил он все тем же безучастным слушателям.
Филипп обернулся к гномону:
– Сутягин, ты веришь в добрые услуги?
Последние остатки самоуверенности слетели с Сержа. Филипп смотрел на него в упор холодным и, как померещилось гномону, обличительным взглядом. Сутягин съежился, сгорбился, сник. Какие–то обрывки мыслей мелькнули в голове: «Я знал… Я так и знал… Суд… тюрьма… наказание», потом все унес черный вихрь безнадежности. Филипп уничтожит его. Конечно же, уничтожит; ведь он, Сутягин, наверняка сделал бы с ним то же самое. Почему он медлит? Чего ждет?
– Ты хотел остаться с ней? – спросил Филипп. Сутягин кивнул, словно через силу. Следующие слова поразили его: – Я не буду вам мешать.
– О чем это вы? – спросила Ровена, выходя из лифта на крышу. – Что произошло?
– Многое произошло, – сказал Филипп Сутягину. – Я не могу быть с ней – больше не могу. Скажи ей, как ты ее любишь. Придумай что–нибудь.
Сутягин отвернулся, провел рукой по лицу. Он не знал, что и думать.
– Я все–таки… не понимаю.
– Ты все понимаешь.
– Ты бросил ее? Почему? Нет, не может быть. Не может быть. Я тебе не верю, – закончил Сутягин с жалкой улыбкой, в которой смешались недоверчивость и надежда.
– Филипп, – сказала Ровена. – Я надеюсь, что ты все–таки одумаешься и позвонишь Матильде. Ты негодяй. Впрочем, все вы, мужчины, негодяи. – Она села в машину, Сутягин занял место за рулем. – Сегодня же, Филипп! И не откладывай, слышишь? Не то я не знаю, что с тобой сделаю!
Филипп отошел назад. Аэромобиль взлетел и направился к небоскребу Вуглускра.
– Зря ты так с ним, – сказал Человек без лица. Он висел вровень с крышей в своем истребителе. – Он еще вернется.
– Нет, – сказал Филипп, – он не вернется.
Филипп с облегчением покинул Человека без лица. Он уважал своего эксцентричного друга, но его отношение к человеческой жизни представлялось юноше малость безответственным. Сам Филипп в этом вопросе придерживался точки зрения тех времен, когда люди еще могли позволить себе быть гуманистами: он верил, во–первых, что жизнь есть жизнь; во–вторых, что дается она только однажды, и то взаймы, хотя и на неопределенный срок; и, в–третьих, что прожить ее надо не задевая других и по возможности хорошо, а если хорошо не получается, то хотя бы очень хорошо, что тоже неплохо. В глубине души Филипп считал себя эгоистом, испытывая тайный трепет при одном этом хлестком, вызывающем слове, давно вышедшем из употребления; но из книжек и старых фильмов, тех, где еще снимались живые люди, он усвоил, что эгоисты – всегда самые симпатичные герои, готовые в любой миг прийти на помощь другу в беде, смелые, великодушные и любезные с женщинами. Филипп сознавал, что ему еще многого недостает до его идеала.