Слева, вышагивая по-журавлиному, кто-то идет. Ага, это Иван Николаевич. А почему он не бежит? Ведь в кино все в атаках бегают что есть мочи.
Нет, он, как и все, идет полусогнувшись, далеко выставив перед собой штык. Я пойду так же. Справа вижу Галямова. Он держит ручной пулемет на ремне через левое плечо и стреляет короткими очередями. Больше за разрывами и дымом я не вижу никого из своих, но знаю, они здесь, в цепи.
— Из-под обстрела, броском, марш! — Вдруг отчетливо слышу голос Ивана Николаевича и замечаю, что теперь он бежит, все также по-журавлиному высоко вскидывая ноги. Следую его примеру.
Слева неожиданно раздается грохот, лязг, глухая стукотня пулемета. Что это? Да это же наш танк! Но он какой-то маленький, совсем не такой, каким я себе представлял танки.
Он обгоняет, я прячусь за его броню, как учили, и бегу по твердым брусочкам снега, спрессованного гусеницами.
Так легче. Танк стреляет на ходу, теперь уже из пушки, тоже маленькой и короткоствольной. Но внезапно по его броне рассыпаются снопы искр, раздается пронзительный, стонущий звон металла, и танк вспыхивает жарким метнувшимся в лицо факелом. Из люка едва ли не под ноги мне выпрыгивает танкист.
Огонь немцев нарастает. Снег и земля словно встают на дыбы, поднятые таинственной невидимой силой. Замечаю, что кромка вражеской траншеи опоясывается цепочкой мерцающих огоньков, то гаснущих за стеной разрывов, то появляющихся вновь, чтобы нести нам, мне смерть. Ничего, кроме смерти.
Сейчас земля, кажется, и не дрожит, а качается длинными, как при мертвой зыби, волнами. Я не могу удержаться на них. Это свыше моих сил. Я задыхаюсь от горького зловонного дыма, слепну от него и валюсь в снег ничком, согнутый в три погибели адским грохотом, вихрями горячего воздуха, свистом, визгом, воем, фырканьем раскаленного свинца, изорванной до зазубрин горячей крупповской стали.
В мгновение ока все исчезает. Теперь я не вижу ничего, лежу, уткнувшись лицом в снег, пахнущий могильным холодом и взрывчаткой.
Жив я или убит? Раз способен задать этот вопрос, значит, жив. Сжимаюсь в маленький жесткий комок, такой жесткий и такой упругий, что, кажется, попади в бок осколок или пуля, они тотчас же отскочат прочь.
Знаю, что нужно встать и идти вперед, следом за Журавлевым, но какая-то сверхъестественная предательская сила тянет меня назад. Меня, маленькую жалкую черную фигурку, брошенную судьбой посреди огромного, полного рыскающей смерти поля.
От страха я царапаю пальцами мерзлую коросту снега, долблю ого черными носками валенок, зная, что единственное спасение для меня — зарыться в землю глубоко-глубоко, спрятаться в нее, родимую, от этого ужаса.