Итак, повторяю… Если такие гениальные артисты, как мы, — говорю без хвастовства, — если такие артисты подыхают с голоду, значит они дураки, тупицы, олухи… Решено и подписано! Барышни и кавалеры, простите, что досаждаю вам, но у меня дурная привычка не называть слона сильфидой, кардинала — святейшеством, епископа — преосвященством, короля — государем, а публику — ее величеством.
Горожанки и горожане, слушайте и смотрите! Внимание! Эй, эй! Пет… А ну‑ка, шевелись!
Толпа благосклонно принимала речь балагура, уснащенную шутками и колкостями.
— Музыка, начинай! Труба и литавры, гремите! Бей, барабан, — орал Типикули. — Эй вы, побольше грохота и шума! А ты, мандарин с колокольчиками, потешь‑ка честную компанию. Смелей же за дело, и все разом: вперед!
Он надрывался, как бесноватый, и его оркестр вторил ему.
— Ара, та, ра, тарантата!.. Ма, ля, та, дзим!.. Ма ля та, дзим! Ара та ра! Та ра, тара, бум, бум. Дзим! Ма ля та, дзим, бум.
Атлет, почти обнаженный, закинул свою мужественную, красивую голову, встал в традиционную позу и с улыбкой взглянул на гири, разбросанные по залитой дождем земле. Своей манерой держать себя этот скоморох понравился зрителям. Кое- кто даже заметил, что силач не лишен известного достоинства. Раздался шепот одобрения, который достиг его слуха. Воодушевленный похвалой, он приветливо улыбнулся толпе и поклонился.
Это был человек лет сорока, самое большое сорока пяти. Лоб его был несколько низок; в черной густой, очень курчавой бороде пробивалась местами седина, незаметная в его пышной, непокорной шевелюре, казавшейся поэтому еще темней; широко раскрытые глаза глядели простодушно. Наружность его не лишена была приятности: прямой нос с большими раздувающимися ноздрями, ярко — красный полный рот с приподнятой верхней губой, чудесные зубы, белые и мелкие, как у девушки, маленькие, почти детские уши, точеные ноги и руки. Но особенно обращал на себя внимание его могучий торс — грудь, плечи и спина, словно высеченные из камня, а также эластичные бедра, гладкие и твердые как мрамор, достойные львиной шкуры…
— Раз, два!.. — приказал заморыш, взобравшись на край своей тележки и тщетно стараясь не потерять своих совершенно изношенных сандалий, — и тр — ри!
Мечтатель тут же спустился с небес и принялся за работу. Его движения были настолько же точны и непринужденны, на сколько речь скованна и туманна, взлеты его гирь — так же красноречивы, как бывают слова. Казалось, что руками жонглера создаются целые фразы, образы, цвет и рисунок. Вскоре зрители почувствовали, что он увлечен своим искусством; и со всех сторон послышались рукоплескания. А чугунные гири, которыми он так умело жонглировал, кружились над его головой или же падали с глухим стуком на его согнутые руки, украшенные прочными кожаными браслетами. Выдержанный и вместе с тем горячий, нисколько не щадящий себя, он вскоре запыхался, от него валил пар, он весь взмок от пота. Слышалось его частое, затрудненное дыхание. Грудь его порывисто поднималась и опускалась. Он старался совладать с усталостью, он не хотел уставать. Видно было, как вздувались мускулы и сухожилья на могучем теле, а смуглое лицо, которое порою выдавало тревогу, при каждом усилии заливалось краской.