Всего один вечер, подумала я, а потом Золушка вернется к своим лохмотьям, или, как в моем случае – спортивному костюму. И где-то на рассвете мне придется сказать моему только что обретенному принцу правду о том, откуда я появилась.
Зал оперного театра был полон. Погасли огни и сидевший рядом со мной Натаниэль в темноте взял меня за руку, отчего мне сразу же стало тепло.
– Говорят, у Карузо ангельский голос, – тихо проговорил он.
– Ангел, который никогда больше сюда не вернется, – откликнулась я, вспоминая прочитанные мной в свое время истории о том, как Карузо, до смерти напуганный землетрясением, подбежал к окну своего номера в гостинице и запел во весь голос, желая удостовериться, что пережитый им ужас на нем не отразился.
Натаниэль усмехнулся.
– Ну, для того, чтобы удержать человека со славой Карузо – не говоря уж о его самомнении – от выступлений в этом городе, потребуется божественное вмешательство.
– Это ты верно говоришь, – я внезапно занервничала. Сейчас было не время говорить Натаниэлю, что оперный театр, также как и все другие театры Сан-Франциско, скоро сгорит до основания.
Карузо вдохновенно интерпретировал роль дона Хозе. Меня захватила история проститутки Кармен. Я обнаружила некое ироническое сходство между героиней Бизе и собой. В какой-то момент переживания Кармен и душераздирающие – в трактовке Карузо – страдания дона Хозе тронули меня настолько, что на глазах выступили слезы.
– Не надо, – прошептал Натаниэль, смахивая слезы кончиками пальцев. – Я больше не хочу видеть тебя печальной.
От его слов на душе у меня стало тепло, и я внутренне вздрогнула при мысли о том, что на рассвете мне предстоит расстаться с ним. Как он прореагирует, задалась я вопросом, когда я скажу ему правду, поверит ли мне на этот раз.
И, что еще более важно, подумала я, когда занавес опустится, захочет ли он, чтобы я ушла.
Когда мы вернулись из театра, дом был погружен в темноту. Было наверное, уже больше одиннадцати. Натаниэль, красивый, как сказочный принц, в своем жилете и фраке, который подчеркивал каждый мускул его стройного упругого тела, провел меня через холл. Распахнув двери в большой бальный зал, он сделал мне знак следовать за ним и, войдя, включил сверкающую люстру.
На рассвете эта люстра превратится в осколки.
Словно завороженная смотрела я, как он подошел к маленькому столику и поднял звукосниматель фонографа, выглядевшего точь-в-точь как фонографы на рекламе старых пластинок. Только вот собаки не хватало. Он опустил иглу на пластику, и спустя секунду мелодичные звуки штраусовского «Голубого Дуная» наполнили зал.