А потом пришла очередь керосина. В этой голой долине, где каждая жердь на счету, керосин в особой цене. Будет топливо, будет и тепло в доме, и плов в казане. Нет керосина — холод и голод стучатся в дверь. Вот почему эта часть программы вызвала замешательство. Миша Щетинин, командир «наливника», горячился поначалу, пытался навести порядок в осаждавшей его толпе, а потом выматерился в сердцах, махнул рукой и направил тугую струю топлива в канистры и ведра, тянувшиеся со всех сторон. По тому, как волновались люди, как переглядывались меж собой, было понятно: никто и никогда на их памяти не приходил в Рабат для того, чтобы просто так, пусть по нескольку литров, подарить им топлива. Люди обступили наших солдат, рассматривали их, заглядывали в глаза, пытались разговориться. Кто-то — доброжелательно, кто-то — недоверчиво все же. А кто-то, если быть честным, даже враждебно.
А потом мы сидели, скрестив ноги, на красном ковре в доме того самого Амир-хана, говорили о том, что год выдался неплохим и урожая, если Аллаху будет угодно, крестьянам хватит надолго. О прошлом тактично помалкивали, хотя, кто знает, быть может, и доводилось Амир-хану встречаться совсем в других обстоятельствах с тем же Багиром Нуриевым, который сидел сейчас с ним рядом, с удовольствием опустошая миску с шурпой.
Ну вот, собственно, и все. Фыркнул, опустев, шланг бензовоза, последний пациент, осмотренный «доком», ушел, счастливый, домой, последний пакет муки перекочевал в чьи-то руки.
Амир-хан долго тряс руку командиру:
— Приедете еще?
— Приедем, — уверенно кивнул тот. — Непременно приедем!
Бойцы потянулись к машинам. А люди еще долго стояли на окраине кишлака, их старые английские винтовки-буры блестели на солнце. Стволами вверх.
— Насир нет ашрар. Насир — рафик! — крикнул нам вдогонку давешний попутчик-мальчишка. Ну это тоже понятно: рафик — значит «товарищ». Хотелось верить, что слова его на этот раз шуткой не были.
Поздним вечером, точно в том месте, где выходит на трассу ведущая к Рабату грунтовка, полыхал трубопровод. Огненный факел из пробитой автоматной очередью трубы рвался к небу, освещая долину. Поднятый по тревоге ремонтный взвод сорвался в ночь, часа через два устранил последствия диверсии. Была ли она делом рук Амир-хана или, наоборот, местью его врагов за дружбу с «неверными»? Этого уже не узнать никогда.
Сегодня вечером, выйдя на улицу, какое-то мгновение не мог понять, что же произошло. Что-то изменилось в мире, но что? Это снег, снег в Кабуле! Огромные ночные белые бабочки несутся на свет фонаря, шлепаются о стекло, тают, падают на теплую землю. Еще днем я щелкал фотокамерой на Майванде, снимая жестянщиков, которые грелись на солнышке, и вот уже снег, немного морозит, пахнет зимой. Это почему-то показалось ненужным здесь, каким-то неафганским, нечестным даже со стороны природы.