…День. Пасмурно и тепло. Люблю такие дни. Можно съездить искупаться. Или окунуться в зелень, побродить среди деревьев. Пустынные пляжи. Пустынные дорожки парков. Люди как будто уехали. И птицы улетели. Хорошо у воды одному — достанешь блокнот и карандаш, пишешь, делаешь наброски… Что такое Одиночество? Судьба или сознательный выбор? И почему «или»? Для кого-то судьба, для кого-то сознательный выбор, для кого-то игра, для кого-то очередная интрига, для кого-то попытка спрятаться или даже спастись… А для меня? По-моему, у одиночества много лиц. А может, все же лицо одно, а все остальное — маски…?
Пасмурный день располагает к неге, как сказали бы во времена Пушкина. Ну, то есть к сладостному духовному успокоению, к мечтательному забытью. Пушкин умел ценить Одиночество и Тишину — они перед дуэлью дорогого стоят!
С семи утра в РУВД на улице Карла Маркса снимаем сцены допросов.
— Не трогайте ничего на столе! — то и дело нервно напоминает Володя. — Я здесь оставил все, как есть.
Реальный кабинет реального следователя. На рабочем столе — выкрашенный в камуфляж карманный фонарик, милицейская Волга величиной со спичечный коробок, початая коробка алказельтцера… Партнер одет в форму капитана милиции. Играет медленно, проговаривает текст четко, как на сцене. Одновременно по задаче ему требуется наливать из графина воду, брать из коробки алказельтцера запечатанную таблетку, разрывать упаковку, бросать таблетку в стакан… С трудом совмещает текст с физическим действием, но это помогает ему сыграть похмелье — нам и в жизни с трудом удается совмещать текст с физическим действием на другой день после не детской пьянки…. Сцена затягивается до обеда, но зато получается подробной, тягучей, давящей на мозги.
…Аэропорт в центре города. Желтое здание с колоннами построено в 30-е годы. Функционирует только, когда прилетают правительственные делегации. Снимаем здесь аэропорт Тирасполя.
На небе ни облачка. Раскаленный асфальт дымится под ногами и пахнет, как в июле шоссе между Симферополем и Ялтой. Глазков пинает игровую сумку, держа за ремень. А я сижу в тени, оседлав набитый игрушечными миллионами пластмассовый чемодан, пью крепкий зеленый чай и вспоминаю, как чеканили мяч у школы после уроков. А когда не было мяча, чеканили кожаные ранцы и мешки для сменной обуви. Новые ранцы пахли. Этот запах долго сохранялся внутри, под блестящим железным замком, пропитывал тетради, учебники и домашние бутерброды. Когда приходило тепло, и можно было много времени проводить на улице, я носил в ранце самодельный самолетик. Я вырезал его сам из досок от ящиков, подобранных за гастрономом. К крылу привязана веревка, чтобы крутить самолетик над головой. Скрепить дощечки так, чтобы самолетик не кувыркался в воздухе было целое искусство… Зачем эти подробные воспоминания? Какая от них польза для роли? Может, Родион, как тот самолетик — пытается летать, но привязанный за одно крыло, летает по кругу? А может, это я летаю по кругу и пытаюсь сделать таким Родиона? Что мешает сорваться с привязи и улететь? И надо ли срываться? Может, дело не в привязи, а в том, к чему привязан, вокруг каких ценностей крутится жизнь?