— Ты и есть — лучшее. И я сильно сомневаюсь, что заслуживаю тебя.
— Знаешь, я тоже не уверен, что заслужил такую женщину. Мы оба не уверены. Минус на минус дает плюс, — блеснул знаниями Василий, — значит, так и запишем: мы оба друг друга заслужили.
— Где запишем? — улыбнулась Лера.
— На скрижалях истории, где ж еще.
— Не-ет, — протянула Лера, — хочу в постановлении Заксобрания.
— Так это они и есть скрижали истории.
* * *
Держать язык за зубами было легче, чем держать лицо. Этой наукой Лера никогда не владела и чувствовала себя предательницей — своим видом она предавала тайну.
Лицо светилось ровным светом любимой и любящей женщины, и это свечение бросалось в глаза и ни в какую не поддавалось маскировке тональным кремом, пудрой и очками.
На это магическое свечение оборачивались мужчины на улице и шушукались за спиной коллеги.
Непосредственная Манана — вот кто не постеснялся назвать вещи своими именами.
— Любовь и кашель не скроещ, — подкорректировала фонетику Гевелия. Обрусевшая грузинка, Манана не отличала «щ» от «ш».
— Что? — Лера испугалась, будто ее поймали на воровстве. Она и есть воровка. Запустила руку в чужой карман, стянула то, что ей не принадлежит. Ей по определению не может принадлежать стареющий мачо с глазами бедуина или вождя потерявшегося в джунглях Амазонки племени. Под его мудрым правлением племя счастливо избегает войн, голода и болезней.
— Тебя не узнать, — уличала Гевелия, — глаза сияют, спина не сутулится, летаещ по редакции, будто крылья выросли. Посмотри, посмотри на себя. Десять лет сбросила.
Манана приглашала посмотреть не на себя — она приглашала посмотреть правде в глаза.
— Просто выспалась, — не очень удачно соврала Лера.
Хуже было другое: отбилось от рук не только лицо — отбились от рук мысли. Временами они делались совсем уж постыдными, если не сказать — отвязными, и не спешили становиться общественно значимыми за рабочим столом. И на сделку не шли.
Василий теперь был везде.
Прошил насквозь плоть, поселился на припухших губах, подсветил воспаленную от страсти кожу, изменил взгляд, походку, даже в голосе у Леры зазвучали новые, доселе не присущие интонации — зрелые.
Крутов стал вторым «я», биологически активной добавкой к кофе, к зубной пасте, к гелю для душа. Теперь что бы ни делала Лера — все делала с мыслями о Василии и для Василия.
Чай готовила, представляя, как его будет пить Василий, зубы чистила теперь тоже как бы не совсем для себя, а с расчетом на Василия, под душем растирала себя гелем и выбирала нижнее белье — так уж точно сначала для Василия, а потом для себя.