Последние два-три дня Анне Кузьминичне казалось, что дедушка вообще не в настроении. Но она убеждала себя, что это ей только кажется и он такой, как и всегда. Теперь же Анна ясно увидела, что старик чем-то взволнован или обеспокоен, хотя и молчит.
Анна Кузьминична начала печь блины, а дедушка Кузьма принялся чинить на своем полушубке разорванный рукав. Старик никому из домашних не доверял починку овчинной одежды, делал всегда это сам, и, нужно сказать, делал с большим искусством.
Сначала, казалось, старик весь отдался работе и не обращал внимания на Анну Кузьминичну, но потом взглянул на нее раз, другой и отложил иглу.
— Аннушка! — окликнул он дочь.
— Что, папаня?
— Ты ничего за Егором не замечаешь?
— За Егором? Нет. А что?
— Да… вроде бы Егор… глядит не так, как… ну, как надобно. И радости вроде как у него нету. Домой приехал, а ровно в гостях, места себе не находит.
Анна Кузьминична сняла готовый блин, налила на сковородку теста и повернулась к отцу:
— Отвык, видно, за два года. Обглядится еще.
Старик махнул рукой:
— Да нет, я не об этом.
Он чуть подался в ее сторону и вытянул руку, словно грозя кому-то пальцем:
— Примечаю я, Аннушка, в глазах у него словно туман какой-то. И задумчивость какая-то ни к делу, ни ко времени. Значит, душа у него вроде неспокойная. Ты потолковать с ним попытайся. Порасспроси. Да ты мать, лучше меня знаешь, что и как.
На лице Анны Кузьминичны появилась тревога.
— Да ну вас, папаня! И скажете такое! Давно не был парнишка, поотвык, и все тут.
— От дому поотвык? Не бывает такого.
— Ну, а с чего ему быть неспокойным?
— Вот и я о том же говорю.
— И слушать не хочу! Лучше и сердца моего не травите.
— Ты, Анна, не горячись. Я так, к слову пришлось, вот и сказал. А ты с ним все-таки поговори. Может, он хворает, да молчит. Всяко бывает.
— И с чего это вы, папаня, придумываете такое, с чего беду на дом кличете!
— Я беду кличу?! Да как у тебя язык поворачивается на такие слова! Опомнись малость!
— Я и так все понимаю: то говорите, что душа у него неспокойна, то болезнь ему прочите. А тут еще туман какой-то придумали… И к чему все это?
Старик безнадежно махнул рукой:
— Снова здорово! Завела. Ты ей брито, а она тебе — стрижено. Ты так говоришь, Анна, будто Егор для меня никто, совсем чужой. А знаешь, что не чужой…
В дверь постучали. Анна открыла. В избу вошел высокий пожилой мужчина в черном дубленом полушубке.
— Можно к вам? — спросил он.
— А, Костюков! Входи, входи, Лукьян Иваныч, гостем будешь, — сказала, слегка поклонившись, Анна Кузьминична.
Костюков стащил с головы заячий малахай.