Он сел в теплом месте, подле печи, заделанной заподлицо со стеной, слегка растянул мехи двухрядки и легко пробежал по клавишам.
Знакомые звуки наполнили комнату. Егор брал аккорд за аккордом и вдруг, рванув планки, развел мехи во всю их мощь. Пальцы его быстро и неуловимо забегали по клавишам. Потом заиграл знакомую мелодию, ту самую, наигрывать которую впервые научил его отец. Гармонь послушно вздыхала, смеялась… казалось, выговаривала. В лад гармони Егор запел:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все б отдал я за ласки, взоры,
И ты владела мной одна.
У него был сильный и приятный голос.
Закончив одну песню, Егор переходил к другой, не задумываясь, какую петь. Он просто начинал ту, которая приходила на память. И было похоже, что он торопится, спешит сыграть как можно больше. Вот он заиграл и запел «Рябину» — любимую песню матери:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина?
Голову склонила
До самого тына.
Он тоже очень любил эту песню и сейчас по-своему осмысливал ее. Одинокая рябина была ему очень близка: рябина — это он в ремесленном училище, а дуб— не мать и не отец, а вообще родной дом.
Но нельзя рябине
К дубу перебраться…
Егор уже не сидел; он поднялся с табуретки, весь устремился вперед. Сейчас он не видел ни гармони, ни стен своей избы с окнами, наполовину расписанными морозными узорами, — перед ним была весна, мощный дуб и печальная рябина, грусть которой так была ему понятна.
Если бы товарищи из ремесленного училища видели в этот момент Егора, они не признали бы в нем того Бакланова, которого привыкли считать за увальня, за лежебоку, за человека, почти ко всему безразличного, безропотно принимающего обиды от товарищей и думающего главным образом о своем желудке.
Сейчас он весь преобразился, широко открытые глаза засветились, загорелись большим внутренним огнем, лицо чуть побледнело, стало одухотворенным, словно у человека, который идет на подвиг и зовет за собой других.
Егор так увлекся игрой и пением, что не слышал, как стукнула кухонная дверь, не заметил, как на пороге горницы появилась молодая еще женщина, одетая в поношенное платье из цветной фланели. Она как встала на пороге, так словно замерла, готовая в любую минуту броситься к Егору.
Она стояла, чуть подавшись вперед, и неотрывно смотрела на сына-гармониста, а лицо ее было так радостно, что слезинка, медленно сползавшая по щеке, казалась каплей обыкновенной воды, случайно попавшей на лицо.
Но вот последние звуки умолкли, затих голос певца, и он увидел стоявшую на пороге.
— Маманя! — крикнул он и положил гармонь на табурет.