– А крепки ли твои слова!
– О да! Слово мужчины! Мое слово – дамасская сталь!
– В наше время, Мишель, слово мужчины дешевле слова базарной торговки.
– То не мужчины, то собаки.
– По видовым признакам – мужчины, то есть все, как у мужчины, только поступки несколько отличаются от поступков настоящих мужчин. Мань! Ты можешь прийти и послушать умные разговоры? Иди сюда! – Топоркова принялась за чай, тут ее словно что осенило; она встала из-за стола, ушла на кухню и долго уговаривала Марию быть свидетелем разговора с Мишелем, но та не соглашалась.
– Ты меня, Маня, очень подводишь! – горячо заключила Топоркова. – Я думала, ты подруга настоящая хотела с тобой посоветоваться. Я совершаю решительный шаг в жизни, делаю главный поворот. Ты знаешь, как тяжело, особенно когда имеешь дело с иностранцем. Мне не девятнадцать лет. Как ты можешь, ты, моя землячка, подруга, бросить меня в беде?
– Ну хорошо, я не права. Только ты меня не позорь, – согласилась Мария.
Топоркова мгновенно успокоилась, возвратилась с подругой в комнату, прихватила чайник и чашки. Мишель отхлебывал из чашки, предложенной заботливой Аленкой. Он держал чашку двумя пальцами, третий далеко оттопырив в сторону, и тонкой струйкой тянул чай губами. В неестественно изогнутой в запястье руке, в наклоне головы, в выражении лица – во всем виделось желание показать свой посольский уровень.
– Скажи, Мишель, ты меня любишь? Подумай, я к этому вопросу отношусь серьезно, Манька знает все. Она свидетель. Скажи честно, как говорит сердце. Как ты сам чувствуешь? – Лицо у Топорковой стало строгим. – Ничего не выдумывай, а говори, как есть, так и говори. Что нам врать, мы не маленькие.
Мишель смутился, вероятно, потому, что говорила она при посторонней.
– Скажи мне от имени своего сердца: любишь ли ты меня? – повторила безжалостно Топоркова, и по тому, как замедленными стали ее движения, напряглось попунцовевшее лицо, можно было заключить, что она волнуется и с нетерпением ожидает ответа. Мишель закатил глаза, давая понять, что другого и быть не может. Но Алена недаром с детства отличалась упорным, твердым характером, не переносила неопределенности.
– Нет, ты мне скажи при свидетеле. Чтоб и свидетель в точности и достоверности знал. У нас, в нашей стране, так положено, – не отступала Топоркова. – Мне хочется, чтобы сердце твое говорило.
– О, я понималь, – начал было Мишель, вновь заводя глаза и откидываясь на спинку стула.
Топорковой явно не нравился разговор, скатывавшийся на мелкие придирки, от которых ей становилось неприятно, и она волновалась, боясь посмотреть на подругу, готова была рассердиться на непонятливого Мишеля. В то же время Аленке, по причине совершенно необъяснимой, если не принимать в расчет каприз, хотелось немедленно, сейчас же, на глазах подруги, добиться признания у Мишеля. Внутренняя борьба проявлялась у Топорковой внешне однозначно – она все более и более цепенела, становилась неинтересной, жалкой, со стороны казалось, что она сжимается в комочек. В такие минуты Алена произносила слова медленно и с придыханием.