Он взял с этажерки повестку, изорвал на мелкие части, бросил в камин и ушел в спальню.
В комнате наступила тишина. Никто не решался первым нарушить тишину, тем самым вызвать новую вспышку гнева Пуранковского — старшего. Гости стали по одному подниматься из-за стола и уходить.
Не выдержав неловкого молчания, жена Владимира спросила: «Папа, почему все думают, что война непременно должна быть с Россией?»
«Не знаю, — ответил Беляев, и немного подумав, добавил: — может быть просто маневры, переподготовка, учения …»
«Не знаешь! — презрительно ответил старик из спальни, услышав ответ Павла. А с кем нам еще воевать? Со Швецией? С Норвегией? Че — пу-ха! Там нет даже пограничных кордонов. Да где это было слышно, что мы воевали со своими северо-западными соседями?»
«А немцы разъезжают по всей стране, разве для прогулки?» — вставил Владимир.
Упоминание о немцах вызвало новый гнев старика. Он выбежал из спальни в одном нательном белье и с силой ударил кулаком по столу.
«Володька! Запомни, Володька! Твоя родина — Россия! А вы господа, идите прочь! Наши дороги разошлись!»
Сын посмотрел на отца умными глазами и ему стало жаль старика. Владимир любил его, но знал, что отец горд и упрям и своего решения никогда не изменит. На глазах Владимира выступили слезы: он понял — отказ от службы — каторга.
Через несколько дней мирная жизнь кончилась и шайка авантюристов поплелась в хвосте наступающих фашистских колон, как стая диких шакалов за своей добычей.
В противоположенную сторону везли старика Пуранковского. Не доезжая Петсамо — Никелевых рудников, он умер. Полицейский проверил документы и махнул рукой. Старик больше не слышал презрительного слова — «русса», последний раз сказанного в его адрес.
Только Павел Беляев остался в Хельсинках. Его зачислили переводчиком при следователе морского ведомства. С утра до вечера он переводил на финский язык какие-то бумаги, привезенные неизвестно откуда. Часто его вызывали на радиостанцию и он пускал в эфир написанные чужой рукой лживые и клеветнические сообщения. Изредка сторожевые катера уходили в море. На палубе Павел чувствовал себя спокойнее. Он стоял в матросской форме, как двадцать лет назад, с той лишь разницей, что на бескозырке надпись «Севастополь» была заменена — «Маннергейм».
Биография Леонида Маевского короткая: четвертый сын у отца, не считая сестер. Мать часто вспоминала, что Леонид родился в голодный 1922 год, когда на ДВК шла Гражданская война. Власть переходила из рук в руки и его отец — сельский учитель, преследуемый белогвардейцами, вынужден был скрываться в подполье, а мать ходила батрачить, оставляя его под присмотром старших детей. Трудным положением в детстве мать объясняла хилость сына, не замечая, что за внешним небогатырским телосложением кроется здоровый организм, позволивший Маевскому стать хорошим физкультурником. В Балтийском флоте он был сильнейшим футболистом и лучшим лыжником. После изгнания всевозможных правителей и атаманов, отец, старый подпольщик вернулся к любимому занятию учителя. Леонид знал о прошлом отца и гордился им. Пионерский галстук сменил на комсомольский знак. Семнадцати лет он окончил десятилетку и поступил в Николаевский кораблестроительный институт. 17 сентября 1939 года его вызвали в горвоенкомат. В октябре месяце прибыл в Краснознаменный Балтийский флот. Через два месяца Леонид высаживался десантом на финский остров Сейскар. Позднее, в лыжном отряде комбрига Денисевича, «бороздил» Финский залив, поддерживая наступающие части красной Армии.