То же самое было на уборке территории. Все брали метлы, я автоматом ходил с совком и выбрасывал ведра. Звучит довольно смешно, я даже сейчас не могу сдержать улыбку, но это просто был очень явный показатель негативного ко мне отношения. Если кого-то другого начинали заставлять выносить ведра, его лицо перекашивалось, он старался отмазаться и улизнуть. Тупое, чистенькое, не приспособленное к физическому труду поколение считало зазорным выполнять на людях физическую работу.
Какие были мои основные ошибки? То, что на нападки я отвечал какими-то истеричными, а вовсе не твердыми нотками. Это всегда ставит человека на более низкую ступень, показывая его слабость. Только позже у меня появилась твердость характера, необходимая для отпора в сложных ситуациях, отпора со спокойным лицом, взглядом, без дерганья, облизываний губ и теребленья пальцев. Люди прекрасно видят жертву, и если есть возможность пнуть — они не могут удержаться, они пинают.
Марсель был крайне тяжелым и обидчивым по характеру человеком. И именно в отношениях с ним я допустил самую серьезную ошибку. Интуиция вечного труса подсказывала мне, что не стоило этого делать, но измотанная постоянным напряжением, тревогой психика все чаще давала сбой. Не помогали мои ежедневные сидения на лестнице, прогулки, даже принятие пищи в столовой становилось для меня испытанием. Обороты набирала явная социофобия.
Однажды Марсель в нашей сумасбродной офисной обстановке что-то потерял. Он искал это с нервами, долго и явно психовал. Неожиданно резко он приказал мне искать эту хрень тоже. Несколько раз я ответил ему — не буду. С тех пор даже подобие нормальных отношений между нами ушло в небытие. Марсель обиделся тяжело, злобно и просто по-черному.
Не знаю почему, но сейчас я вспоминаю свою мать. Очень чувствительный к обидам человек, она также злопамятна. Долго помнит все произошедшее с ней и особенно долго — обиды. Потом аналогично любит пострадать и повинить себя или окружающих в произошедшем. В общем, нелегко отрешается от проблем.
Марсель, безусловно, затаил месть, и его месть была в явной демонстрации параллельных ко мне отношений. В коллективе парней становилось все более ясно — его невзначай оброненные в курилке слова свидетельствовали о плохом ко мне отношении. И это давало карт-бланш остальным, с более слабым характером, начинать говнястить мне более усердно. Я стал изгоем, объектом для насмешек и мальчиком для битья.
Никогда со времен школы такого не было. Помните, я рассказывал о том, что на уроке литературы учительница попросила с пафосом высказаться классу о том, кто у нас является белой вороной? Они указали на меня. Для меня тогда это стало откровением.