— У тебя по-прежнему живет больной оспой, о котором ты мне говорил? — спросил Бэмбридж. — Мне надо поселить к тебе двух жильцов.
— Рядом с больным? — удивился привратник.
— Как можно ближе.
— У этого Джозефа Уайта, похоже, выработался иммунитет. Но если с твоими заключенными дело обстоит иначе, ты подвергаешь их опасности.
— Лучшее, что с ними может случиться, — это смерть.
— Убийство?
— Нет. Не убийство. Смерть от оспы, а это разные вещи.
Бэмбриджу было очень важно, чтобы Кастелл и Глэсби ни под каким предлогом не могли рассказать о его зверствах во время судебного процесса, возбужденного Оглеторпом. Он помнил, какой ужас испытывал архитектор перед этой болезнью.
Корбет получил за свою помощь деньги, и в ту же ночь Бэмбридж приказал перенести Кастелла и Глэсби в комнату больного.
Увидев гниющее лицо больного, Роберт Кастелл понял, что над ними нависла смертельная опасность.
Он завопил. Он умолял, чтобы ею вновь бросили в застенок. Его мольбы лились нескончаемым потоком. Казалось, ом был настолько убежден, что здесь расстанется с жизнью, что даже сообщники Бэмбриджа попытались уговорить управляющего смилостивиться. Жена Корбета и служанка Кэтрин Маккартни успокаивали архитектора. Навестить Кастелла пришел его прежний сосед Плантуа.
Шеннон не произнесла ни слова. Она молилась.
Они оба были истощены после долгого пребывания в цистерне. И очень скоро заразились оспой.
Сначала лихорадка, потом сыпь и, наконец, бред.
Роберту казалось, что он находится в просторном доме в Древнем Риме и поднимается по бесконечной лестнице. Он все время повторял:
— Еще одна ступенька. Еще одна…
Шеннон видела себя на сцене маленького театра Августуса Муира в банкетном зале дворца на Родерик-Парк, в пятилетием возрасте, в красном платьице, ноющей гимны на немецком языке. Ее красное платьице, лица гостей, звуки, запахи — все было подлинным, словно двадцать семь лет перестали существовать. Ей не удавалось расстаться с этим мгновением, она переживала его вновь и вновь, вновь и вновь…
Роберт заболел 4 декабря.
Умер он 12 декабря.
На следующий день Шеннон последовала за ним.
Во Флит приехал Джеймс Оглеторп в сопровождении Кена Гудрича.
Предыдущей ночью Мэри Кастелл и Филиппа известили о возвращении парламентария в Лондон.
Сын Шеннон рассматривал молодого тридцатидвухлетнего дворянина. Он видел в нем своего рода ангела-освободителя, каким был Рагель для Манассии. Высокий, стройный Оглеторп не забывал о военном искусстве, которому он обучался на полях сражений в Европе, когда служил адъютантом достопочтимого принца Евгения Савойского. У него были большие глаза, дугообразные густые брови, длинный прямой нос и маленький рот. Он был наследником великих фамилий. Его отец Теофилиус и дед Саттон, тоже жившие в Хаслемере, оставили свой след в истории Англии. Его мать Элеонору Оглеторп уважали и боялись из-за пылкого нрава. Не менее знаменитым был его двоюродный дед Уайт Оглеторп, который все свои силы отдал, защищая католическую Ирландию.