Брат Пачини не умеет видеть в темноте, не может различать все эти мельчайшие детали – просто ему частенько доводилось наблюдать подобные броши у самых закоренелых еретиков.
– Зверь? – вопрошает брат Джузеппе. – Опять? Вроде ж всех извели.
– З-с-вер-рь, – кивает Пачини. – Из-с-сведеш-шь их вс-сех, к-как же… Плодитс-с-ся п-пог-гань, что ч-ч-черви в труп-пе…
В трех сотнях шагов позади Джузеппе и Пачини ждут сигнала два десятка воинов Истинной Веры, вооруженных желудками гарпий. К предплечьям воинов пристегнуты запасные бурдюки со святой водой. Метательные ножи, обоюдоострые лезвия, скрещенные по древнему обычаю и посеребренные, жаждут языческой плоти.
Закаленные в кострах аутодафе, знающие вкус ведьмовской крови инквизиторы топчут мох голыми пятками, отдаваясь уничижению во славу Господа Проткнутого. Дорожные посохи из костей прелюбодеев служат нынче опорами для палатки, в которой собран нехитрый скарб: провиант, вино, обрядовые принадлежности.
Карателям не терпится ринуться в бой. Да-да, именно карателям, ибо наставлять на путь истинной веры в этой чащобе некого – самые заклятые враги Проткнутого спрятались под сенью деревьев, и потому остается лишь карать.
Брат Джузеппе удивлен – почему Пачини медлит?
– Пора бы, а?..
Молчит законник Пачини. Он – палач, ему решать, куда и кого, когда и как. Молчит, смотрит. Интересно ему. Любопытство – не порок, не смертный грех, так почему бы и нет? Что там происходит, а?
«Хватающий зверь» разводит лапки, челюсти застежек разжимаются – полотняная накидка опадает на сучья и листья. Жрица обнажена. Тело ее не утратило девичьей упругости, в полумраке и отблесках костра особенно темен кустистый треугольник лобка. Танец изворотливых теней кружит голову инквизитору. Брат Пачини видит, как что-то шевелится в темных кудряшках, что-то отвратительное, заслуживающее осинового кола, серебра, чеснока и святого кипятка.
Еретики-шабашники расступаются, пропуская жрицу. Так вода растекается вдоль заточки клинка. К кедровому стволу привязаны двое: парень и девушка, совсем молодые. Она – стройная и худая, болеет, наверное, потому и согласилась на обряд. Он… а что он? Мало у кого спрашивают согласия, отмаливая засуху и мор скота, как не спрашивают у барана, готов ли тот нанизаться на вертел. Старейшины, накурившись свитграсса, втихую решили, кого и как. Этого нельзя – воин нужный и на охоте удачлив, а у того семья большая, отомстят люто. О! Сироту можно! И духам радость, и гнева людского неоткуда ждать… Так решилась судьба парочки, привязанной к дереву.