Алеша рассказывал о боях, о том, что сам вычитал в газете или слышал от товарищей. Отец уставился глазами в фотографию «Синопа», висевшую против него на стене, покусывал кончик уса. У небритого виска билась синяя жилка. Изредка по бледному лицу от виска к подбородку пробегала судорога.
Яков Кондратьевич закрыл глаза и вздохнул:
— Не надо обманывать, Алексей… Видно, в чем-то мы с матерью неправильно вас воспитывали. Но врать мы вас никогда не учили.
— Он правду говорит, батя, — попробовал заступиться за брата Яша.
— Помолчи, Яков, — строго сказал отец, не открывая глаз. — О тебе — особый разговор. Алексея не берут в армию, потому что пальца на правой руке нет… Понятно. Есть перед людьми оправдание. Хотя я на его месте все равно был бы в окопах… Моему товарищу, комендору Феде Ворончаку, в бою руку по локоть отшибло… под Белгородом. А он с боя не ушел, одной дрался… Палец — не голова, без него воевать можно.
Отец приподнялся на подушке, открыл глаза. И оттого, что болезнь высинила под глазами широкие полосы, они казались еще больше, еще пуще блестели антрацитовым блеском.
— А ты, Яков?.. У тебя чего не хватает? Натянул полосатку на грудь, так думаешь, уже и моряком стал?.. Вся беда, видать, в том, что все вам легко да просто досталось. Избаловала вас Советская власть. Хочу в школу. — Пожалуйста! — Хочу в комсомол. — Будь ласков! — Хочу в моряки. — Сделай одолжение, Яков Якович!.. И так во всем. А мы за это кровью платили… Только мы — темные, как мать-сыра земля, неграмотные, как пеньки осиновые, — понимали, что без Советской власти нам нет жизни на белом свете… А вы — ученые-переученые, Советской властью воспитанные да обогретые, — этого не понимаете. Дивно и горько мне, сыночки.
— Батя…
— Чего, батя? — оборвал Яшу Яков Кондратьевич. — Вы вчера, куда-то завеялись, а Володька с Абрамом прощаться к тебе приходили: эвакуируются вместе со школой. Они-то мне и рассказали, каково положение. Молодежь эвакуируют, значит, сдавать город будут. Это мне тоже по восемнадцатому году знакомо.
Яков Кондратьевич умолк, нахмурил брови, будто всматривался в далекие годы, припомнил уход кораблей из Одессы, эвакуацию коммунистов и комсомольцев, орудия броненосца, нацеленные на гайдамацкие курени: троньте кого, разнесем в щепки! Метнул черным блеском из-под бровей на притихших сынов:
— Почему ты, Яков, не уехал со школой? Почему вы оба не уходите?.. Меня жалеете?.. Так мне с этой палубы все равно не подняться! — Яков Кондратьевич зло стукнул кулаком по краю кровати и отвернулся к стене.
А Яше показалось, что в глазах отца блеснул не сухой угольный блеск, а что-то такое, чего он раньше в них никогда не видал.