Я вдруг почувствовал себя скованным, и даже удивительно было ощущать в себе неловкую сдержанность. Нерешительно протянул руку:
— Здравствуйте, товарищ Бочаров!
— Здорово, Володя! — Павел Ипатьевич размашисто обнял меня, и мы крепко расцеловались.
Начальник горотдела НКВД подал легковой автомобиль к самому подъезду.
— Далеко до гостиницы? — спросил Бочаров.
— Мы старались, щоб ближче к шахте, — не понял его начальник отдела, явно побаиваясь представителя Центра.
— Квартала три отсюда, Павел Ипатьевич, — уточнил я.
Бочаров отпустил машину, отправив с ней своего помощника и начальника горотдела НКВД.
Не спеша мы шагаем по хрусткому, припорошенному черной копотью снежку. Павел Ипатьевич прищуренно окидывает меня изучающим глазом. В глазах озорной смешок кондукторского сына, того самого, рязанского, что из Платошкина двора!
— Знаешь, Володя, постарел ты, что ль?.. Никак не пойму!
А я все не мог найти подходящего тона разговора. Павел Ипатьевич казался простым и прежним, но он начальник, приехал по моему рапорту. Я вроде жалобщик. Удобно ли высказывать дружеские чувства?..
— И вы немного изменились.
Так и дошли до гостиницы. Номера наши оказались рядом. Его тринадцатый, а мой — двенадцатый.
— Как же это вы?.. Для начальства такое. — Павел Ипатьевич откровенно рассмеялся, указывая на роковой номер — чертова дюжина!
И у меня как-то сразу гора с плеч! Отвечаю в тон Павлу:
— Прикажете переменить?.. Не извольте-с беспокоиться. Мы мигом-с!
Оба смеемся свободно и откровенно.
Через несколько минут остались вдвоем в его номере. Еще раз оглядываю Бочарова. Добротная гимнастерка с двумя ромбами в петлицах. Два ордена Красного Знамени. Я удивляюсь: откуда и когда второй?
Павел Ипатьевич перехватил мой взгляд и понял невысказанный вопрос.
— Отметили мою встречу в Париже со старыми знакомыми по Крыму. Кстати, твой Ставский был записан в особую картотеку Кутепова. Туда вносились самые способные разведчики белых!
— Как парижане?
— Веселятся. Но — только парижане. А наши высочества — больше по кабакам. И власть делят. Дерутся за престол — и больно и смешно! Случайных, заблудившихся много в эмиграции — вернулись бы домой…
— Не стоит пускать. Своих мерзавцев дай бог вывести.
Павел Ипатьевич внимательно посмотрел на меня и с тревогой спросил:
— Чего ожесточился? Помнится, ты был застенчивым и хорошим голубятником… Насолил вам Юзеф Леопольдович? Мы даже, откровенно говоря, малость растерялись. Твой рапорт. Письмо старых коммунистов. Звонок от Григория Ивановича Петровского.
— Нравы охранки графа Бенкендорфа вводить не позволим! И не считаться с партией — тоже! — резко сказал я, и сердце заныло тонко и остро. Я задохнулся. Точно такой же приступ был и тогда, когда мы до хрипоты схватились с Бижевичем.