Второй раз осколок и сильная контузия настигли его уже на Волге, зимой, во время ожесточенного боя за стометровую береговую полосу твердой, как железо, земли. Береговой грунт промерз настолько, что вражеские мины, взрываясь, не оставляли воронок, а только сковыривали и сметали белый твердый наст, обнажая желтую землю…
После Сталинграда для Коптюка минуты, ночи и дни его бытия начали вести свой отсчет по-другому. Как бы далеко в течение дня ни удалялся он делами, мыслями, памятью от тех событий, волжский бой настигал его снова и снова, во всех своих подробностях, в каждом движении бесновавшейся смерти. Круг времени все время замыкался. Это случалось обычно бессонными ночами или во время сна, больше похожего на забытье, когда черный мешок ночи наполнялся и пучился бесконечно множащимися кошмарами.
Но настигало и днем, особенно когда что-то выводило Федора из себя, когда эмоции вдруг резко выплескивались из берегов. И тогда сознание вдруг застилала красная пелена, и следом приходил бой, обрушивался на него всей своей грохочущей тяжестью. Такое теперь случалось с ним часто. Постоянно.
Немцы остервенелой шеренгой набегают снова и снова. Грохот, крики, чья-то каска катится по снегу, чья-то красная, горячая кровь заливает глаза. Это его кровь или того немца, который хрипит на земле, выкатывая из глазниц белые, как снег, белки, отчего кажется, что в голове у фашиста две симметричные дыры, и они просматриваются насквозь…
Враг так и не сумел тогда сбросить его ребят на волжский лед. Береговая кромка из белой превратилась в черно-красную – покрытую трупами и минометными воронками, кровью убитых и раненых. Сначала стрелки Коптюка отбивались с помощью гранат, пулеметов, гулких очередей ППШ и сухих винтовочных выстрелов.
Позади, пробитый вражескими минами и гранатами, серо-стальной панцирь льда зиял мутно-зелеными прорубями. Растревоженная река, хищно ощерившись на берег своими пробоинами, накатывала ледяной волной, полной битого, как стекло, крошева.
Потом закончились гранаты, потом умолк ручной «дегтярев» красноармейца Баскакова, потом пошли одна рукопашная за другой и снова начиналась стрельба, потому что бойцы Коптюка, наскоро обтирая кровь врагов со своих пальцев, ладоней о шинели и сделавшийся красным снег, брали добытые в рукопашной схватке вражеские гранаты и винтовки. Из двадцати семи человек взвода, которым командовал Федор, после суток не затихающего боя в живых осталось только пятеро.
Еще в полдень осколок от разорвавшейся мины рассек ему левую щеку и полоснул по уху. А Федор думал, что это пот, горячий, соленый на вкус, заливает ему глаза, разъедает зрачки, не давая видеть опять наползающих немцев. И он, не чувствуя боли, отирал горячее, липкое с лица, прямо по лицу, а Коля Рябушкин, его замкомвзвода, хватая его за рукава шинели, истошно кричал, что командира убили. А ведь убило в этом бою все-таки Колю Рябушкина, позже, изрешетило осколками. А он остался жить…