Анне вспомнилась «Песня о конопле», которую она слышала во Франции. Лишь только девушка запела, ее окружили казаки, солдаты и каторжане. Всех поразил контраст между простой, гордой и смелой мелодией и припевом, еще более мрачным, чем «Dies irae»[54].
Анна повторила строфу. Обратив лицо к снежной пустыне, она пела низким контральто. Слова и мотив песни звучали в этой обстановке как-то особенно зловеще…
Весна пришла, и все зазеленело,
В густой листве щебечут стаи птиц,
И птенчики высовывают смело
На божий свет головки из яиц…
А Жак-бедняк опух от голодовки,
Он думает: «Чем суп я посолю?»
Хоть в петлю лезь… Но нету и веревки…
Крестьянин, сей же коноплю!
Хотел бы быть счастливым Жак-бедняга,
С женой вдвоем сидеть у камелька…
Но где ему изведать это благо?
Любовь и счастье — не для бедняка.
Когда ж конец? Довольно плакать вдовам,
Детей своих отдавшим королю!
Для тех, кто нас толкает к войнам новым,
Крестьянин, сей же коноплю!
Строй крепости и тюрьмы, горемыка.
Все отдавай, покорен, словно скот.
Запой теперь, не замок — твой владыка.
Ему — и труд, и кровь твоя, и пот…
Эй, Жак, проснись! Ты слышишь ли, товарищ,
У стен дворцовых возгласы: «Спалю!»?
Там — факелы, там — зарево пожарищ…
Крестьянин, сей же коноплю!
Песню сопровождал свирепый волчий вой. Вдохновленная этим небывалым аккомпанементом, этой необъятной сценой, девушка казалась Валькирией[55], явившейся спустя века сынам севера…
Казаки помешивали остриями пик угли в костре и сосредоточенно слушали. Яркий огонь освещал стоянку, покрытую снегом землю и чернильно-черное небо. Волчьи глаза мерцали вдали, как звезды.
Петровский сошел с повозки, на которой он лежал, не в силах шевельнуться уже второй день. Голос Анны вдохнул в него жизнь. В лагере ссыльных, затерянном среди снежной пустыни и окруженном волками, голос этот вещал о заре нового мира… И Петровский ощутил в себе новые силы.
Стая хищников все росла. То один, то другой зверь подбегал совсем близко, словно его посылали на разведку. Белая равнина почернела, столь многочисленна была стая. То было великое переселение волков, выгнанных голодом из логовищ. В памяти сибирских старожилов сохранились рассказы о двух или трех таких нашествиях. Волки направлялись на север; число их все прибывало.
Костры начали гаснуть, запас топлива иссякал. Между тем ни на минуту нельзя было оставаться в темноте, не рискуя быть растерзанными. Встревоженный командир понимал, что пробиться сквозь плотные ряды хищников, окруживших отряд, тоже невозможно.
Несколько волков, подбежавших слишком близко к лошадям, встретили сильные удары копыт. Но все же кольцо вокруг костров суживалось все теснее и теснее.