— Или он действительно напал на золотую жилу как ты только что сказал в шутку. Когда есть горяченькие, то до других людей нет дела.
Ликер был превосходен и отсвечивал рубиновым цветом. От печки шла приятная теплота; она разливалась по жилам и настраивала на мирный лад. Подобная обстановка располагает к благодушию даже людей с низменными инстинктами. Завязалась беседа.
— Забавно, — заметил Санблер, — до чего нынешний Лезорн непохож на прежнего… Впрочем, я тоже совсем не тот, что в молодости, когда меня звали Габриэлем. Да, это мое прежнее имя… У меня были большие мечтательные глаза, белокурые кудрявые волосы. Много их осталось, а?..
Он продолжал, хотя Обмани-Глаз, пуская из трубки клубы дыма, слушал его лишь краем уха.
— Моя бедная мать, овдовев, очень нуждалась, и я не имел возможности учиться музыке. А музыка была моей страстью; я пел где придется и когда придется: в школе, в церкви, на улице, для любого слушателя… Помню, как матери брали детей на руки, чтобы показать им маленького Габриэля. Я был счастлив… Голос уносил меня далеко-далеко. Казалось, душа моя — словно птица и за спиной у меня крылья… Матушка плакала, слушая мое пение. И подумать только, кем я стал… в кого превратился…
Выпив, Санблер разнежился; ему приятно было вспоминать былое. Тряпичники возвращались из последнего обхода, освещая дорогу фонариками. Обмани-Глаз дремал у печки, вытянув ноги. Санблер продолжал бессвязно рассказывать, целиком погрузившись в прошлое:
— Одному старичку взбрело в голову выучить меня игре на скрипке. С тех пор я с ним не расставался, полюбил его, как животные любят тех, кто их кормит. Он и впрямь кормил меня… музыкой. Но вот он умер, ему было уже за восемьдесят. Я к этому времени успел подрасти, мне шел двенадцатый год. Он оставил мне скрипку. «Кто же будет теперь учить мальчика музыке?» — сокрушалась моя мать. Я уже мог бы играть сам, настолько я владел инструментом, но один весельчак предложил ей: «Я сделаю из него великого музыканта!» Бедная, как она его благодарила!
Мой новый учитель был до крайности безобразен: лысый, безбровый, беззубый, рябой… Я боялся его. Ну, и уроки же он мне давал, нечего сказать. Он любил мальчиков… любил на свой лад. Это он виноват в том, что я стал уродом. Моя мать умерла с горя…
Обмани-Глаз вдруг захохотал.
— Что это ты вздумал исповедаться, любезный. Не на скрипке ли старика ты играешь у своего друга графа де Мериа?
Санблер помрачнел.
— Эту скрипку я сжег в тот вечер, когда был с Лезорном в каменоломне…
— Кто же укокошил старика: ты или он?
— Он. Его повадку узнать нетрудно: череп раскололся как орешек.