— Старо как мир, товарищ майор.
— Да, истина не новая… И надо быть мужественным, чтобы посмотреть правде в глаза.
— Вы зря осторожничаете: мне как художнику приговор объявлен давно.
— Зачем же так: «приговор»? Старайтесь взглянуть на это проще.
— Это не просто, если вместо кисти приходится брать в руки метлу.
— Подметать улицы тоже кому-то нужно, — сказал Маясов. — А что касается творчества, то все зависит от самого человека. Можно быть художником за слесарными тисками и равнодушным ремесленником на сцене академического театра.
— Тоже верно, — Савелов тяжело вздохнул. — Только человеку не безразлично, где трудиться, чем заниматься.
— Разумеется. Свое место в жизни каждый должен настойчиво искать.
— Я так и делал.
— Не совсем. Вы хотели впрячь себя в такой воз, который вам явно не по силам. — Маясов чуть помедлил. — Вас предостерегают от худшего, а вы разыгрываете трагедию, впадаете в мировую скорбь.
— Я ничего не разыгрываю. — Савелов нахмурился, отвернулся к окну.
— Не будем придираться к словам… Вы не разыгрывали трагедию: вы ее сами создали и поверили в нее. И, к сожалению, слишком искренне.
— Никакой трагедии я не создавал, откуда вы взяли?
— А ваши стихи?! — строго сказал Маясов и постучал по тетради, лежавшей на столе. — Вы думаете, я не понимаю, на каких дрожжах бродит ваша поэзия?
— Пишу, как умею.
— Вы напрасно обижаетесь: я говорю не о форме, а по существу. Можете писать, как хотите… Но не распространяйте вирши с антисоветским душком!
— Я их не распространял.
— Но знакомым читали?
— Это было, — тихо подтвердил Савелов.
— Вот об этом давайте и поговорим…
Маясов увидел, как сразу побледнело смуглое лицо парня.
Рассказывая, Савелов много и жадно курил. Владимир Петрович почти не перебивал его. Было похоже, что обстоятельный рассказ юноши искренен и правдив. Маясов только подумал, как неровно, «клочковато» подготовлен этот сын не в меру честолюбивой учительницы. (Знакомясь с домашней жизнью Савелова, Маясов пришел к выводу: во многом виновата мать. Для нее Игорь был единственный, с детства исключительный, чуть ли не вундеркинд. В результате она разожгла в сыне обостренное, нездоровое честолюбие.) Суждения Савелова об одних вещах поражали своей зрелостью, о других — свидетельствовали о порядочном сумбуре в его голове: плохо усвоенные догмы старых истин переплетались с крылатой романтической мечтой, мальчишеская наивность уживалась рядом с цинизмом человека, познавшего в какой-то степени изнанку жизни.
Кончив свой рассказ, Савелов вытер платком вспотевший лоб, потом, немного помолчав, спросил глухим голосом: