Я спал.
И проснулся в ужасе…
Меня разбудил некий звук.
Я не выкарабкивался из грез постепенно, я пробудился сразу, в одно мгновение обретя способность мыслить здраво, зная, что это был не сон, и в ту же секунду поняв, что это был за звук. Слова Грегорио ярко вспыхнули в памяти — звук, которого не слышал никто из людей, — и я знал, что звук был тот самый.
Это был крик, низкий, нарастающий вначале, вибрирующий в конце, крик, который могут издать лишь голосовые связки, хотя я и не слышал, чтобы хоть какие-то голосовые связки могли осилить такое. Крик неописуемый и незабываемый, вой мучащегося существа.
Я лежал, дрожа, глядя в темный потолок. Свеча догорела, и страх мой был непрогляднее тьмы в комнате. Кажется невероятным, чтобы звук, любой звук, заставил человека чувствовать себя беспомощным, и все же я окаменел. Я всегда считал себя не трусливее любого, но это ощущение выходило за пределы человеческой смелости — и вообще за пределы человеческих понятий. Мне отчаянно хотелось остаться на месте, застыть во тьме неподвижным безмолвным клубком, но я знал, что никогда не прощу себе такого малодушия, и я, превозмогая мучения, заставил себя двигаться дюйм за дюймом — все кости, казалось, немилосердно скреблись друг о друга.
Портсигар и зажигалка лежали на полу возле койки, и я, пошарив вокруг, зажег свечу. Тени снова запрыгали по стенам, вынуждая меня, съежившись, дожидаться, когда реальность обретет форму. Прошло немало секунд, прежде чем мне удалось встать и натянуть одежду на ледяное и мокрое от пота тело. Потом, держа перед собой свечу, точно оберег против зла, я двинулся к двери и шагнул сквозь занавеску из бусин.
В доме было тихо. Слишком тихо.
Когда раздается такой звук, едва ли кто-либо может продолжать спать, и все же суеты пробуждения слышно не было. Как будто обитатели дома бодрствовали и были готовы к шуму. Кричали очень близко, и звук колебался, словно эхо металось где-то в тесноте, и я подумал о пещере позади дома; более того, я отчего-то был твердо уверен, что звук исходил именно оттуда; осторожно пройдя по коридору к передней комнате, я из нее двинулся по второму проходу, ведущему ко входу в пещеру. Вопль больше не повторялся, но тишина, повисшая после него, ужасала по-своему. Жуть сковывала меня, мурашки щипали тело, я так дрожал, что сам себе казался змеей, готовящейся сбросить кожу. Страх — эмоция, но этот страх был первобытным, связанным скорее с инстинктами, чем с сознательным представлением об опасности. Мне хотелось найти источник звука, но ужас мой был так глубок, что я даже не мог подобрать ему определение; какое-то отвращение атавистическим осколком прошлого таилось во мне до поры, какая-то чудовищная наследственная память вдруг пробудилась.