* * *
Тамара предусмотрительно утащила даже купальный халат из ванной. Грубин вернулся в спальню, кое-как обернувшись полотенцем, уселся в кресло и объявил Тамаре, что готов ее выслушать.
– Ах, я так волнуюсь, – пропела Тамара, – как восемнадцать лет назад, в первую нашу встречу…
Грубин посмотрел на нее удивленно: она не притворялась, в самом деле была взволнована – стояла перед ним, прижав руки к груди, и часто моргала густо накрашенными синей тушью ресницами.
– Сандро, любовь моя! Я хочу, чтобы у нас с тобой все началось сначала!
– Это невозможно, – мягче, чем собирался, ответил он.
– Не торопись! Послушай, что я тебе скажу! Я знаю, ты очень хочешь детей. Так вот, я согласна! Мы можем нанять суррогатную мать… Нет, не перебивай! Мы можем даже… То есть я хочу сказать… Я согласна даже на то, чтобы какая-нибудь крепкая, здоровая девица забеременела от тебя! Пусть это будет твоя нынешняя подружка. Видишь, какая я великодушная, я согласна даже и на это! Клянусь, что буду относиться к ее ребенку как к своему собственному! Пусть родит нам сына, и мы обеспечим ее до конца ее жизни!
– Так и будет, – усмехнулся Грубин, – но за одним исключением. В этом деле мы обойдемся без тебя.
– Сандро, не говори так со мной! – Глаза Тамары сверкнули. Она органически не могла оставаться кроткой дольше одной-двух минут, и уж тем более не умела играть роль просительницы. Грубин знал это…
О, как хорошо он это знал! Как и то, что она сейчас скажет, в каких грехах, реальных и вымышленных, начнет его обвинять. Он знал на-изусть все содержание ее речи. И не считал нужным оправдываться или как-то ей возражать, во всяком случае, вслух.
Тамара уперла руки в бока, набрала в грудь воздуху и начала страстный обличительный монолог. Начала, как всегда, издалека, со времени их знакомства в Тбилиси. Затем перешла к методическому разбору их совместной жизни в России.
Грубин, размышляя о происшедшем накануне, слушал ее вполуха.
Кое-что сказанное ею было правдой; еще кое-что – правдой, смешанной с вымыслом; в остальном же – вымыслом чистой воды, абсолютно нелогичным и совершенно бездоказательным. Но это не имело никакого значения, потому что Тамара всегда верила в собственные слова. Созданная ею самой легенда об их отношениях давно уже стала для нее правдивее всякой правды.
Правдой было то, что он больше не любил ее. Ложью – то, что не любил никогда и всегда обманывал.
* * *
Грубину очень хотелось думать об Алене, вспоминать ее, представлять ее себе. Как она там, переживает, должно быть, куда это он подевался; может, даже подозревает его в чем-нибудь нехорошем. Но эти мысли расслабляли. Поэтому он решил, что об Алене подумает после. После того, как разберется с Тамарой и вернет себе свободу.