Облизывая раскалённым языком сухие губы, он не помнил, как коротким взмахом ножа полоснул по чёрной голени. Очухался тогда, когда отделённая нога лежала рядом. Кровоточащий обрубок культи осыпала прозрачная, брусничного цвета мелкая роса. Оставшийся лоскут кожи натянул на культю, сделал тугую повязку. Отрезал от ави широкий кусок, обвернул культю, утеплил. Закутал Нырка в меховое одеяло, плотно стянув ременными полосками. Оставил недлинный конец для потяжной лямки и… в изнеможении опустился возле.
И теперь Назар с томительной тревожностью и надеждой то и дело всматривался в, как ему казалось, начинающее проясняться небо. Нет-нет, да и вздрагивал он от напряжения, вслушиваясь в каждый посторонний звук. Он даже чувствовал, что вот-вот из пустынного волнообразия тундрового простора вынырнет тёмная точка и устремится в его сторону, вырастая небыстрым вертолётом или вездесущим вездеходом. Однако вместо приятного до трепетности моторного перегуда, его раздражал надоедливый шорох сухой позёмки.
На западном небосклоне закатные отблески засветили первые звёздочки. С противоположной стороны подкрадывалась мглистая дымка. Погаснет недолгий закат. Заиграют млечные дали сполохами северного сияния. Ночная стужа станет заковывать в нещадные кандалы всё живое. А измученный человек не в состоянии будет противостоять. Без пищи, без воды нет нормального кровообращения. Нарушается деятельность всех органов. Происходит быстрое уменьшение веса тела. Вымерзание. Поэтому положение Назара и задержанного становилось катастрофичным. Хватов помнил, что на севере выживает тот, у кого есть пища. Натягивая шнурковый постромок, он мыслил только об одном – дойти до тёмной полосы противоположного берега, а там недалеко до рыбацкой развалюхи. И всё равно это спасение. Там можно развести огонь в очаге, там они прошлый раз с Савелием Кепкиным оставили кое-какой провиант: галеты, чай, крупа, соль… Этот настрой придавал силы. Ещё он надеялся, что, глядишь, покажется из-за поворота собачья упряжка… Ещё – переживал Назар и мучился в догадках: добрался ли Кепкин до Горной. Корил он себя и за то, что не доглядел за его верным Тыном. Назару жаль было могучего пса и обидно, что весть о его гибели станет для Кепкина ощутимой потерей, огорчением.
У Назара коченели пальцы, немели ноги… И было досадно, что, добравшись до обнадёживающей только что береговой полосы, он не увидел желаемого места – рыбацкая была дальше, за следующим изгибом реки. У него было огромное желание разуться и погрузить ноги в прохладную воду, лечь, вытянуться и раствориться в неподвижности. Но надо было одолеть враждебность холода, уйти от опаснейшего явления, каким являются галлюцинации. Его валил сон… Назар опустился около Нырка и, не в состоянии что-либо предпринять, закрыл глаза… и поплыла, закачала его тёплой распахнутостью летняя тундра, поднимая над цветущей яркими цветами едемой – возвышенностью… Невысоко, а всё как на ладони. Горизонт в бледно-серой дымчатости, а над водным простором от кекурных – скалистых берегов океана, через голубые ворота, поднимаются в ступенчатую гору водоносные рукава Колымы, чтобы оттуда, с высоты, начать разбег и катиться вечной неистощимостью среди мшистых зелёных берегов. Неоглядность дельты с её островами, островками, барами, наносными отмелями, протоками и висками… дух захватывает… Колыма – махина ни с чем несравнимая! Назар видел её, ощущал, рядом с нею осознавал себя её частицей…