Он, Мотлю, старый почтенный шаман, останется в родном наслеге среди жителей каменной реки. Первой же ночью его тёплая яранга вспыхнет ярким пламенем, а ему в горло воткнут якутскую пальму.
Он вспомнил древние обычаи, и его обдало холодным потом. Законы тундры суровы, как и сама тундра. Мстить друг другу в тундре – смерть обоим. Мотлю не хотел умирать так. Он, Мотлю, единственный чукча в этом наслеге. Остальные – эвены, якуты, юкагиры, эвенки. За жестокость шаман поплатится сполна, как было много поколений назад, когда существовала юкагиро-чукотская резня. Жутко вспоминать ушедшие в легенды времена, но и забывать не следует, так как эвены и особенно юкагиры мстительны. Они добры, когда к ним с добром, а так…
У Мотлю тёплая яранга, много сытной еды, чая и курева. И всё рухнет, пропадёт бесследно нажитое, если сотник прикончит Федоску. Мотлю стало не по себе. Он лихорадочно искал выхода, наконец облегчённо вздохнул, подошёл к сотнику:
– Эрым! Начальник, атаман! Остановись! Довольно! Федоска плохой угучак. Сколько ни бей его, не сдвинется с места. Смутьяны?.. Нет, они называли другое имя.
– Кого ещё? – грубо спросил сотник.
– Челгы Арма…
– Красная Армия? – будто ошпаренный, выдавил сотник.
– Челгы Арма, – повторил Мотлю, сам того не понимая, как парализующе действуют эти слова на сотника.
– Да ты знаешь, что губищами-то шлёпаешь?
– Челгы Арма! – опять уронил старик. – Скоро тут будут. Сам слышал.
– Басурманская твоя рожа! – Сотник готов был разорвать Мотлю. – Что ж ты молчал-то? Красные напирают, а ты брехнюешь! Ух, зашибу!
Короткие руки сотника скручивали упругую плеть. Он плюнул в окоченевшего Федоску, полоснул напоследок по лицу Мотлю и зашагал к отрядным упряжкам.
Вниз по Монни уходил пепеляевский отряд. Безмолвно и сурово стояли каменцы на высоком берегу, посылая им вдогонку проклятия. Никогда не сыщут колчаковские огрызки ни крова, ни покоя в ледяном царстве тундры.
А когда далёкий горизонт стал чист и бирюзовое небо во всю ширь распахнуло простор солнечным лучам, все увидели Мотлю. Зажав ладонями лицо, он стоял на коленях возле Федоски. Горечь обиды душила его. Плечи едва заметно подёргивались от всхлипывания, а тонкие морщинистые губы судорожно повторяли уже знакомое каменцам слово: Табаарыс…