К тому же Поздоровкин не слишком утруждал себя занятиями. В отличие от Ленинграда, где студенты за глаза звали его зверем, в Брюсселе Михаил Петрович был либерален, никого не изводил на семинарах бестактными вопросами и не утомлял подробностями из жития русских святых, монахов, летописцев и ученых дьяков, а ограничивался самыми общими сведениями и доброжелательно кивал головой, когда ему говорили, что Пашкин (так одна из юных слависток озвучила фамилию Pushkin) был убит на дуэли с Лермонтовым.
Местные студиозусы казались ему инфантильными созданиями, которых по недоразумению взяли учиться в университет безо всяких экзаменов и спрашивать с которых что-то серьезное просто не имеет смысла. Профессор разбирал с юными бельгийцами «Барышню-крестьянку», «Тамань» и «Черного монаха», а на просьбу познакомить с более современной литературой, сообщал, что понятия о ней не имеет, ибо по его разумению на Чехове русская литература окончилась, а с Бунина и Набокова началось ее вырождение. Тем не менее, несмотря на вопиющий консерватизм, студенты были от Михаила Петровича в восторге, приглашали на свои вечера, и он никогда не отказывался, приходил и снисходительно смотрел, как они развлекаются и милостливо позволял за собою ухаживать.
Со временем безмятежное течение здешней жизни странным образом подействовало на впечатлительного преподавателя. Шальной ли воздух Европы или возраст, о котором справедливо свидетельствует известная пословица насчет седины и беса, но чем больше профессор здесь находился, тем больше сожаления у него вызывала жизнь, проведенная за железным занавесом. Причем это сожаление касалось не политических или культурных ограничений, которые на самом деле ничуть его и не затронули, но совершенно иных вещей. Михаил Петрович вспоминал молодость, строгое воспитание, застенчивость и плотскую муку юношеских лет. Вспоминал томительные часы в университетской библиотеке, когда корпел над учебниками, а рядом сидела в тесной кофточке его однокурсница из Вологды, но у сталинского стипендиата и мысли не было давать ход естественным желаниям.
Это было давно, профессор женился, родил двух дочерей, создал вокруг себя научное направление и, вероятно, мог считать жизнь удачной и счастливой, но именно теперь возникло у него отчетливое ощущение, что лишения юности есть совершенно невосполнимая категория и никакими дальнейшими жизненными достижениями не могут быть возмещены.
Мысли эти были нехорошие и лукавые, профессор гнал их прочь, но все было слишком непривычно вокруг, не было ни жены, ни дочерей, ни учеников, и он чувствовал себя не отцом семейства, не солидным профессором, а пожилым и повидавшим виды эротоманом, знающим толк в женских прелестях, и украдкой поглядывал на студенток совсем не преподавательским оком. Справедливости ради надо сказать, что привлекательные девицы встречались в Бельгии нечасто. У Михаила Петровича, чего бы это ни касалось – искусства, пищи или женской красоты – был отменный вкус, а ни фламандки, ни валлонки женственностью не отличались, были однообразны, похожи друг на друга, сдержанны, деловиты и суховаты. Но было у него в группе одно необыкновенное лицо. То была довольно высокая светловолосая девушка с черными выразительными глаза, на которую он тотчас же обратил внимание, и потому что у нее была такая эффектная внешность, и из-за ее пастернаковского имени – Лара. Была она чешкой и в Бельгию приехала недавно.