И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Саниного друга совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
– Значит, баламутит все Санька?
– Да, батюшка, – кивнул Лева. – Он говорит, что дальнейшая земная история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
– Ишь ты! – усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. – Дурак, а гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью за эти толки.
– Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
– На все воля Божья, – ответил священник уклончиво, – а истинному христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа, помог бы мне лучше с ремонтом.
– Хорошо, отец Евгений! – обрадовался Голдовский, резонно рассудив, что раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну не таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. Он боялся подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, – ничто не приносило мира его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
«А ты, что же? – думал он о Тезкине. – Ты-то куда собрался, милый? Тебя-то что там ждет?»
Ему хотелось, чтобы Санька объявился в Москве. Или же бросить все и поехать в Хорошую самому? Но что-то не пускало Леву к товарищу. Что-то говорило: оставь его, он должен во всем разобраться сам», пока еще есть немного времени. И Леве оставалось только молиться за друга, но и это было не так уж мало.
«Крепись, милый, крепись, – бормотал Голдовский, – и в случае чего не бойся: нас с тобой туда вместе потащат».
От этих мыслей становилось ему не так страшно, как было в самом начале. Ничего, думал он, если верно, что каждый свой день надо прожить, как последний, то и последний надо прожить, как самый обыкновенный день.