Схватка, окружение, ночь, проведенная среди холодных камней, – всё это словно бы принесло Матвеенкову очищение. Он чувствовал себя виноватым в гибели Князева. Ведь прикрой он его получше огнём, поиграй-поработай «калашниковым» – и Князев оттащил бы Наджмсаму в укрытие, и всё было бы тип-топ, но не смог Матвеенков прикрыть своего сержанта. И неважно, что он был не один, рядом лежал Тюленев, тоже стрелял, чуть дальше расположился москвич Семенцов, а ещё дальше – ребята из их отделения, в горловине улочки тоже было прикрытие, а по ту сторону базарной площади находился Негматов с солдатами, – всё равно он, только он, Матвеенков, виноват в Князевской гибели. Не сумел прикрыть… Он готов был в минуты, когда за глотку хватко брало ощущение беды, вины – непрощённой вины, да и не может быть она прощена, вот ведь как, – плакать, молиться, отводить в сторону несчастья от ребят своих – и истязал самого себя; ему казалось, что должно было свершиться отпущение грехов, очищение, старая кожа непременно сойдёт, а новая нарастает, но этого не происходило, и Матвеенков всё более и более замыкался в себе.
А вот после той схватки, после окружения и благополучного исхода – всё-таки на волоске висел, но уцелел, жив остался – Матвеенкову полегчало. Словно бы что-то отпустило, отжало внутри, там, где сердце, и он стал самим собою.
Когда Матвеенков уволился, то взял с собой горсть твёрдой рыжей земли – набрал её на боковине базарной площади, где погиб Князев, завернул в марлю, выпрошенную в медпункте, потом съездил в Кабул, взял немного земли с могилы Наджмсамы и, пробыв несколько дней дома, повидавшись с родичами, поехал в Астрахань. Там в воскресенье купил бутылку дорогого сладкого вина, на которое никто не посягал даже в безводочное воскресенье. Оно было слабеньким и приторным, хоть чай с ним пей, но Матвеенков в винах не разбирался, да, почитай, толком никогда вина и не пробовал, у них в деревне с этим делом строго, но сосед-старик сказал, что, мол, принято на погост к друзьям да к родственникам ходить с выпивкой, чтоб было чем помянуть усопшего.
Заглянул в хозяйственный магазин, но тот был закрыт, тогда Матвеенков отправился в кафе напротив, расположенное в таком же, как и хозмаг, старом купеческом доме с массивными кирпичными стенами, которые ни зениткой, ни пушкой, ни гаубицей не прошибёшь, купил два захватанных гранёных стакана и отправился на кладбище.
Почему-то у городского человека отсутствует привычка посещать кладбища: то ли он боится погостов, то ли опасается думать о последнем пределе, то ли просто недосуг – время съедает извечная наша спешка, то ли ещё что тому виною, но это факт. Сельскому жителю Матвеенкову этого было не понять. Другое дело – в деревне. Там на погосты ходят обязательно, периодически, раз в месяц – для самоочищения, проверки собственной совести, если хотите, – ведь никому не дано, да просто и не придёт в голову лгать перед мёртвыми, любая внутренняя муть оседает на дно, когда побудешь немного один в кладбищенской тиши, рождаются светлые печальные мысли, на поверхность всплывает всё доброе, что есть в человеке. Так наши бабки ходили на могилы убитых в гражданскую дедов; матери – на земляные, поросшие сочной весенней зеленью холмики, под которыми лежали отцы, вернувшиеся живыми с Великой Отечественной, но всё-таки погибшие на этой войне: спустя много лет их доставал зашевелившийся в теле осколок либо пуля, вокруг которой образовался злокачественный нарост; так, наверное, будут ходить и на наши могилы.