Над дорогой поднимались красные фонтанчики пыли – их взбивал приносившийся со стороны гор ветер, ветер исчезал, а фонтанчики ещё долго висели над землей, рождая ощущение какой-то странной неприкаянности, тревоги, окаянности, что ли – как у Бунина, – и тоски.
Тоски по прошлому, по тому, что сверстники в это время ходят на танцы с юными барышнями на земле, где нет войны, едят мороженое и из хрустальных фужеров пьют шампанское, посещают кино и институт, спорят, ссорятся, ухлёстывают за нашими девчонками и наши девочки поддаются им – ведь мало кто из них предан нам, мало кто верит, что, когда мы вернёмся из Афганистана, жизнь будет именно такой, какой мы её видим. Это рождает в каждом из нас острое чувство зависти, рождает бессилие и ненависть – за что же всё-таки мы ломаемся здесь, за что убивают наших ребят и чем убитые хуже тех, кто остался дома, катается там, как сыр в масле, кто сыт и обут, ухожен и обласкан, и потихоньку ругает нас за то, что мы проливаем чужую кровь?
Но это только сейчас ругают потихоньку, а придет время – и молодые люди, оставшиеся дома, заговорят в полный голос, обвинят нас в афганской войне, предадут анафеме – старший лейтенант Коренев всем своим естеством, мышцами, кровью, мозгом, худыми, острыми рыбьими плавниками-лопатками, стремящимися прорвать истончившуюся ткань десантной куртки, чувствовал, что так оно и будет.
Хотелось воспротивиться всему этому, очутиться на Большой земле, дома, встретить какого-нибудь папиного сынка, ухоженного и счастливого, и набить ему морду. Просто так, ни за что, ради любопытства, чтобы узнать, какая кровь потечёт из его расплющенного носа, красная или голубая, как выглядят глаза иного ходока за девчонками, когда они, испуганные, вылезают из орбит, таращатся…
В общем, очень хотелось минут на десять-пятнадцать очутиться дома, дохнуть свежего воздуха, посмотреть, что там происходит, поцеловать мать и отца, обнять братишку, у которого уже подходит призывной возраст, и он, наверное, тоже загремит в Афганистан, поплакать чуть, облегчить душу – и тогда можно назад, сюда, под этот чёртов Баграм, про который даже песни толковой, и то не сложено.
Усталые от долгого сидения ноги свело, хребет прогнулся кривой дугой, крестец скоро вдавится в грудную клетку; Коренев вздохнул, покосился на водителя Соломина, у которого ладони от баранки КамАЗа стали деревянными – после каждого рейса он ножом срезает с них мозоли, отщёлкивает, словно пуговицы от пальто. Руки Соломина тяжело лежали на круге руля.
– Устал, Игорь? – спросил Коренев.
