– А вы уверены, что эти банки не из-под солёных червей или какой-нибудь жареной собачатины? – спросил Пухначев.
– Уверен. Эти банки – из-под консервированных фруктов.
– Вы знаете арабский?
– Немного.
– И фарси?
– Тоже немного.
Этого Пухначев за стариком не замечал, думал – обычный совслужащий, протирающий брюки на жиденьком рабочем стуле, любитель белых булочек, клубничного джема и подогретого молока, кряхтун, часто хватающийся за поясницу, – и тут болит, и там болит, одолевающий районную поликлинику анализами, а оказывается, нет – полиглот! Пухначев с уважением покосился на старика. Кто-то когда-то довольно зло сказал, что старость – это состояние, при котором половина мочи уходит на анализы. Грубо, конечно, но верно, – истина от того, что она груба, не перестает быть истиной. Вообще-то, не похоже, чтобы Чернов увлекался анализами, характер не тот – колючий, боевой.
– Надо проверить, нет ли ещё кого в гостинице? – Чернов снова запустил руку под свитер, помял пальцами сердце. – Вдруг есть? Проверь! – скомандовал он и Пухначев безропотно подчинился: он не знал, как действовать в такой обстановке, а старик знал. Но, видать, что-то просквозило в его взгляде – возник недовольный блеск либо, напротив, проскользила тень недоумения и обиды, и Чернов невольно крякнул: – Ты не обижайся на меня, старика! Что командую я, мол… Нам, Игорь, нельзя терять время.
– Что вы, что вы, – смущённо пробормотал Пухначев и понёсся по этажам, с треском распахивая хлипкие двери комнатёнок, морщась от спёртого жилого духа, который не смог вытянуть сквозняк в выбитые окна – в одном номере пахло табаком и грязными носками, в другом гнильём, в третьем навозом, в четвёртом обычной грязью – в каждой комнате остался свой отпечаток, рисунок, дух обитателя – и по духу этому можно было понять, кто здесь жил.
В гостинице не было никого – ни улемов, ни торгашей, ни тёмных личностей, ни начальника земельного кооператива – только Чернов с Пухначевым.
– Так оно и должно быть, – сказал Чернов. Он был занят делом – наполнял банки и вообще всю посуду, что собрал – несколько пиал с коричневым чайным нутром, две консервных жестянки, два мутных гранёных стакана, которые невозможно уже было отмыть – водой, тоненькой иссякающей струйкой, неохотно тянущейся из крана. – Скоро совсем пересохнет, – сказал Чернов. – Патронов у тебя много?
– Две обоймы, одна в пистолете, другая, – Пухначев хлопнул по карману брюк, – вот.
– Небогато, могли мы с тобою и побеспокоиться заранее, разжиться. У меня четыре обоймы и граната. Лимоночка, фрукт диковинный, нездешний, – Чернов не удержался, хмыкнул, прислушался к стрельбе, раздавшейся совсем рядом, пригнулся, уходя под подоконник, под прикрытие батареи, предупредил Пухначева: – Ховайся!