– Тихо, – сказал он, – совсем тихо.
– Может, попробуем выбраться из гостиницы? Всё кончилось, кажется… А?
– Выходить нельзя, – твёрдо проговорил Чернов, морщины на его лице недовольно задвигались, набрякли сукровицей, – сколько ни наблюдал Пухначев за стариком, а всё к этому не мог привыкнуть – очень уж странным было превращение, то, как морщины на лице старика набухали кровью, лицо делалось будто исполосованным плёткой, – выйти можно будет только когда на улице появятся наши. В остальных случаях – нет! Кто бы ни звал.
– Даже если это будет друг из ЦК НДПА?
– Даже! Со всей своей компанией.
– Но если что – им легко же вышибить дверь! – Пухначеву казалось, что старик чего-то недопонимает, стремясь сохранить свою шкуру целой, без прорех и пробоин, перестраховывается и осознание этого вновь вызвало в нём раздражение.
– Пусть вышибают, – просто, без всякого выражения в голосе проговорил Чернов, вновь опустился на пол. Поскрипел костями, лёг, блаженно вытянул ноги. – Я понимаю тебя, Игорь, ты журналист, тебе всё надо видеть, брать на карандаш, я сам в молодости когда-то пописывал, хотел тоже пойти по части пера и бумаги, даже в туалет бегал с блокнотом, всё записывал увиденное, – Чернов сипло, как-то натянуто засмеялся: наверное, картинки из прошлого мало доставляли ему удовольствия, – а раз не доставляли удовольствия, он мог бы и говорить, но Чернов почему-то говорил, и Пухначев не понимал, почему старик шутит над ним, ковыряется во времени, в самом себе, в юности своей, поморщился недовольно: «Даже в туалет ходил с блокнотом, всё записывал! Тьфу!»
Можно себе представить, что старик видел в довоенном туалете и какие сведения ложились в блокнот!
– Ну и?.. – не выдержал раздражённый Пухначев.
– Ехал на поезде куда-нибудь за город, в руке держал блокнот, фиксировал всё, что видел. Ну, например, – старик изменил голос, в нём появились молодые нотки, зазвучала пионерская медь, – «Ворона, подняв ногу, писает на бетонный столбик с отметкой восемнадцать». Это означало, что от Москвы мы отъехали на восемнадцать километров.
– М-да, – сокрушенно пробормотал Пухначев, – всё равно, что «коза кричала нечеловеческим голосом» или «он целовал губы на её лице».
– Примерно, – согласился старик, – а потом дурь прошла, всё встало на свои места.
– Жалеете?
– Жалеть о сделанной глупости – значит, прибавить к ней ещё одну.
– Восток, – проговорил Пухначев, – чувствуется стиль Востока.
– Кто это?
– Говорят, Омар Хайям, но по-моему, это подделка, – сказал старик, – у Омара Хайяма много подделок. Сам-то он сочинил немного – примерно четыреста четверостиший – это по одним данным, по другим – всего сто пятьдесят, а по свету ходит более двух тысяч четверостиший Омара Хайяма. Две тысячи – это много.