– Стрельба, вроде бы, прекратилась.
– Со стрельбой жить веселее. Понятно, где что происходит, а тишина всегда бывает загадкой. В тишине всякая пуля неожиданна, – Чернов взглянул на окурок – маленький чадящий бычок с малиновой головкой, зажатый в пальцах, пыхнул им в последний раз, загасил о подошву, но выбрасывать не стал. – Сейчас ничего нельзя выкидывать – всё сгодится. Кто знает – сколько мы тут будем куковать. Ты ложись всё-таки, не маячь, я же сказал, – тон у старика был такой, что ослушаться нельзя.
Пухначев опустился на пол, пожевал губами.
– Чёрт, не пойму, что во рту – стекло или песок? Хрустит! – пожаловался он.
Время замедлило свой ход, потянулось еле-еле, со скрипом, мучительно, вызывая щемящее чувство, тоску – то, что всегда сопровождает одиночество и тревожное ожидание, но самое худшее не это, куда хуже неизвестность. Неизвестность – это некий физический, материальный процесс, в котором усыхают мышцы, тело теряет вес, нервы делаются ни к чёрту – гнилыми, чуть что – рвутся, в голове больной звон, сердце сосёт. Ничего нет хуже одиночества, даже определённость со смертельным исходом, и та лучше: знаешь хоть, как построить конец дней своих, на что рассчитывать. Все хвори, – залеченные, полузалеченные, примятые, загнанные внутрь, вылезают наружу: начинают болеть зубы, острой резью отдается даже крохотная норка, просверленная когда-то бормашиной под десну и залитая серебром, начинают ныть детские ссадины на коленях и локтях, тупым звоном наливается затылок, разбитый в детстве о лёд во время неудачных гонок на катке, вспухает, делается красной, гангренозной нога, восемь лет назад проткнутая ржавым гвоздём, – всё идёт наперекос, ничего не клеится, внутри скапливается тревога и давит, давит, собака.
И конечно, совсем непонятен Чернов. И как он умудряется в неизвестности, в холоде, в голоде этом – брюхо уже начало поджимать, кишка кишке показывает шиш, – быть весёлым, почти беспечным, хотя по натуре своей он далеко не беспечный человек? Пухначев ощутил, что в нём рождается неприязнь к старику, уголки рта у него дёрнулись – признак раздражения, в виске затикало, задзенькало что-то металлическое, – он постарался погасить в себе неприятное чувство: сейчас не время для раздоров.
И эта неизвестность, это черепашье, ужасающе медленное движение времени – ползёт время еле-еле, будто мокрица… Неужели посольские действительно забыли о них?
На улице стало совсем светло – наступил день. В серой мгле всё таяло, расплывалось, воздух был плотен, липок, влажен. Стрельба продолжала перемещаться волнами, она плыла по Кабулу, одна волна затухала, на смену ей рождалась другая, медленно ползла по кварталам, нехотя перепрыгивала через дувалы, двигалась дальше. Чернов приподнялся, плоско прижавшись к стене, выпрямился, поглядел на улицу.