– Товарищ капитан, слева люди! – предупредил Ефремков.
– Прикрой!
Стрельба этих людей, даже если они будут бить из длинноствольных убоистых буров, не страшна, страшна граната, взорвавшаяся под бортом. Терехов дал ещё очередь и скосил глаза на Ефремкова – как он? Ефремков держал ноги на педалях – в любую минуту, если припечёт, готов был дать задний ход, просунулся автоматным стволом в узенькое своё оконце и охнул задавленно – от брони отскочила сплющенная пуля, содрала Ефремкову кожу на виске, с простудным клекотом, словно большой жук, прошла около Тереховской головы и шлёпнулась на железное дно бронетранспортёра. Заскакала, будто блоха, которая попала на горячее. Висок Ефремкова мгновенно сделался коричневым, каким-то запеченным, как всякий ушиб-синяк, из коричневы брызнула кровь. Ефремков стал медленно валиться назад и капитан, испугавшись за водителя, оторвался от пулемёта, потянулся, чтобы поддержать Ефремкова, но тот сам справился с собою – ожог хоть и был сильным, но не смертельным, приложился к автомату и нажал на спусковой крючок.
В просторном бронетранспортёре сделалось тесно от грохота. Резкий, крапивно-острекающий дым выедал ноздри, выколачивал из груди кашель.
Когда из бронетранспортёра бьют три ствола, бронетранспортёр делается практически неприступным – каменный проход очистился. Будто в нём и не было душманов.
– Давай назад, Ефремков, – капитан поперхнулся собственным хрипом, отёр кулаком слёзы.
Ефремков отпустил педали и бронетранспортёр, громыхая колёсами, скользящими на потных от жары камнях, покатил назад, в укрытие. Терехов выдернул из кармана индпакет, запрессованный в плотную прорезиненную ткань, не глядя, разодрал и недовольно прижался к спинке сидения – разодрал не тот индпакет. В этом пакете имелись клок ваты и клейкая нашлепка, чтобы можно было прижать вату к телу, – обычная затычка для сквозной раны, чтобы потерпевшего до госпиталя можно было довезти, – бинта не было. А Ефремкову нужен был бинт.
Терехов выругался и бросил раскромсанный пакет под ноги. Бронетранспортёр дёрнулся в последний раз, упёрся задними колёсами в валуны и остановился.
– Передышка, – проговорил Кучеренко, обмахнул рукою лицо – он хотел стереть пороховую грязь, но не стёр, а только размазал, понял, что выглядит смешно и улыбнулся. Улыбка у него была открытой, доверчивой, крупные ровные зубы поблескивали чисто, и Терехов ощутил нежность к этому человеку – всё ему предстояло разделить с этими ребятами, всё на троих, поровну, в том числе жизнь и смерть. И сами они – Ефремков и Кучеренко – тоже должны были поделить самих себя на три части.