– Ты держись, Дядя Федь, ты держись, пожалуйста, а! Ты держись. – Краем уха поймал рокот мотора – за базаром, скрытая дувалами и домами, шла машина, и, ещё не зная, что это за машина, может быть, такси или легковушка, занесённая сюда в недобрый час, проговорил убеждённо, словно бы уже видел машину: – Вот и колёса едут, Дядя Федя. Сейчас мы тебя в госпиталь. Ты только до госпиталя продержись, ладно, а? Продержись.
Не ошибся Негматов, машина действительно была своя – помятый, крепко потрёпанный «уазик», одышливый, с простреленным нутром, но ещё очень прочный, верткий и надёжный – тот самый автомобиль, который невольно вызывает уважение, нежность, к нему относишься, будто к живому существу, способному также отозваться лаской, нежностью, преданностью – словом, добром на добро. За рулём сидел ефрейтор Тюленев, молчаливый, в очках, с внимательными, сосредоточенными глазами солдат, на которого всегда можно было положиться, и хватка у него крепкая, и натура спокойная, выжидающая, с трезвым расчётом, какая, собственно, и положена солдату. Брезентовый верх «уазика» был срезан. Даже железные стоечки, на которые натягивают брезент, были спилены. Иной умелец, помешанный на технике, счёл бы это издевательством – надо же как обкорнали машину, красоты, привычности лишили, и во имя чего, спрашивается? Оказывается, есть во имя чего. Заставила жестокая необходимость. Сколько бывало уж случаев: идёт «уазик» по дороге, тишь кругом, благодать, солнце светит, пыль игривыми клубками выхлёстывает из-под колёс, никакой опасности, вроде бы, как вдруг из далёких камней начинает бить автомат. От пуль спасение одно: поскорее выбираться из «уазика» и нырять в кювет и оттуда уже отбивать нападение.
Но легко сказать – выбираться! У «уазика» дверцы неудобные, застрять в них просто, обязательно образуется пробка, кто-то своим телом выход забьёт, и тогда всё кончится плачевно – пули покромсают живую человеческую плоть. Другое дело, когда нет брезентового верха, из кузова сразу можно выпрыгнуть на землю, кубарем скатиться в кювет и уж там осмотреться, занять, если надо, оборону.
Здесь всё заставляет человека заглядывать в себя, пересматривать начало начал, отделять от прошлого шелуху, всё легковесное, что накопилось за годы, сдавать за ненадобностью на склад, оставляя только память, разложить всё аккуратно по полочкам, приметить, что где находится, чтоб в случае ностальгических приступов извлечь и вернуть на старое место – и только память будет в случае душевной квелости греть: в общем, опасность требует от человека перерождения. И ничего тут поделать нельзя. Вот смотришь, у иного бывшего «кухонного жителя» и появляется особая сметка, страсть, желание усовершенствовать некие технические приспособления: отрезать брезентовые верха у «уазиков», спилить стойки или скрутить синей изоляционной лентой автоматные рожки, спаривая их крест-накрест, чтобы не ковыряться в опасную минуту, не выдергивать из подсумка новый рожок, не терять на ненужные движения время (при нападении душманов десятая доля секунды стоит порою человеческой жизни, кто быстрее, тот и побеждает), а мгновенно поменять один рожок на другой, уже привязанный лентой к первому, и снова вести стрельбу. Словом, верно говорят: голь на выдумку хитра, хотя бывшие «кухонники» – далеко не голь, а обычные, росшие на папиной-маминой тепличной еде ребята.