Так оно и повелось. Я вскакивал до рассвета и лихорадочно делал несколько мазков. Краски всегда были свежи, и всегда нужного цвета. Потом кормил собак, и до вечера находил себе занятие. Читал или писал (в те дни я начал вести дневник), готовил скучную еду из обнаруженных в доме продуктов и ждал следующего утра. Мне постоянно намекали, что торопливость в таком деле не нужна. Все должно было идти своим чередом.
Однажды, впав в тоску, я все-таки потащился к своему бывшему дому. Но двери мне не открыли, хотя я колотил руками и ногами, да еще и орал что-то. Из другой двери выглянула соседка и заголосила:
– Прекратите немедленно! Я сейчас милицию вызову!
Пришлось спешно ретироваться. А когда я вернулся домой, утренние мазки с картины исчезли, продлевая, таким образом, мое заточение еще на один день. От меня требовали только одного – смирения. И теперь я даже боялся лишний раз выкрикнуть в пустой комнате какое-то проклятье или дать волю слезам. Хотя, признаюсь, в последнее время мои глаза часто плакали по привычке, но я списывал это на очки. Наверное, зрение ухудшилось, и старые очки не справлялись со своей задачей. Признаться же себе, что я раздавлен жесточайшей депрессией, было невозможно. И я, закусив удила, двигался и двигался вперед, отгоняя ежечасные мысли о самоубийстве. И даже пошел в своем смирении еще дальше. Однажды зазвал в дом пса, который вечно появлялся раньше всех.
Это был здоровенный желтый пес неопределенной породы. Весь блохастый и с отвратительным характером. Но я позволил ему жить рядом с собой и назвал его Шуриком. Очень часто его вечно голодный взгляд останавливался на моей персоне, но я "смиренно" шел в кухню и готовил ему манную кашу, которую он неизменно заедал сухим кормом.
В такой размеренной жизни были и свои прелести. Вместе с телом с меня снимались и все обязанности: ходить на работу, отвечать на телефонные звонки, терпеть возле себя уйму неприятных людей. И если бы не мысли об Элеоноре… Да-да, пожалуй, я был бы счастлив. И сытый Шурик оказывался вполне приличным псом, внимательным и понимающим.
Так прошло полгода. Полотно постепенно оживало под моими неловкими пальцами. Зазеленели травы, поднялись древние деревья, а в центре замаячила пока еще не прописанная человеческая фигура. Впрочем, человеческая ли? Миру скоро должен был явиться тот самый "правильный" бог, который награждает страждущих за смирение. Тот самый, который принудил меня меняться и превращаться в совсем другого человека. Да, теперь я был другим не только внешне, но и внутренне. Разговаривая с Шуриком, я обдумывал каждую фразу, боясь ненароком обидеть его, и это вошло в привычку. Оберегая свободу другого существа, я зажимал свою. Это ли не было высшей точкой смирения? Это ли не было самой настоящей кротостью? Другого "смирения" для меня не существовало. Я вообще имел смутное представления об этом качестве. Мазки больше не исчезали с картины, и я радовался этому. Теперь, гуляя по саду, который расположился за домом, я внимал шелесту трав и кустов, и подогу смотрел в небо поверх деревьев, поверх дома, поверх всего.