— Я ведь их видала, Вань. Этих, которые тебе… Не наши это…
— А какие же?
— Подъехали двое на такой белой, большой… Уж засветло, в шестом часу. Один вылез и сразу к твоей машине — нырь. Над колесом нагнулся, над другим. Чего-то там подергал. Я, конечно, подскочила, чую, нехорошо делают… «Ты чего же, ирод, безобразничаешь, — говорю ему. — Твоя она, что ли?» Такой лопоухий, блондинистый, но не мальчик, нет. Лет, поди, тридцати. Так глянул, я обомлела. Слышь, Вань, я не трусиха, всяких повидала. Он лыбится, а глаза будто два жала. «Не шуми, бабка, — говорит так мирно. — Суббота нынче, не буди людей». Я, конечно, пригрозила: «А вот, — говорю, — сейчас в свисток дуну!» Он знаешь чего сказал, Вань? Некультурная ты, бабка, да уж ладно, живи. Засмеялся, будто заквакал, сел в свою машину — и укатили они. Чего делать, Вань? Может, тебе к участковому сходить? К майору? Он человек хороший, хотя и купленный.
— Схожу попозже.
— Я хотела номер запомнить, да куда там. Зрения вовсе не стало… Вань, они тебя чего, убить собираются? Из-за этой девицы твоей?
— С чего ты взяла?
Одарила пьяной, иронической улыбкой.
— Я упреждала, Вань. Потянулся на огонек, обожжешься. Не нам с ими знакомство водить. Обратись к майору, говорю тебе. Он со всеми перевязан, замолвит словечко, где надо. Уж лучше ему денежек сунуть, чем жизни лишиться. Больше-то обратиться не к кому.
— Сама не знаешь, что несешь, — разозлился я.
Вернулся к машине, попрощался с водилами и уехал. Фактически на трех колесах.
…Герасим Юрьевич лежал в отдельной палате — крохотная комнатенка, где едва помещались кровать, стул и тумбочка, — и действительно выглядел здоровее прежнего, разве что обездвижел. Сестра меня пустила под честное слово, до появления врача, который отлучился на другой этаж.
Увидя меня, Герасим Юрьевич блеснул глазами, но не пошевелился. Голова высоко покоилась на подушке, туловище замотано бинтами, как в кокон. Я присел на стул, положил руку на горячее плечо:
— Прости, Гера!
— Не за что. Сам подставился, — когда заговорил, стало понятно, что хотя выглядит здоровым, но слова даются ему с натугой.
— Больно, да?
— Резанули глубоко… Наркоз отходит, жжет огнем. Водки не догадался принести?
— Да сейчас сбегаю.
Я поднялся было, но он сердито повел бровями:
— Погоди, не суетись… Доложи, как там? Они ведь не унялись, так?
Поставил в затруднительное положение. Разумеется, я пришел к нему за помощью, больше просто не к кому обратиться, но, увидя его, немощного, спеленутого в кокон, превозмогающего боль… Было что-то бесконечно унизительное в том, что я, временно уцелевший, перекладываю свою ношу на плечи прикованного к постели человека. Вдобавок ему грудь прострелили по моей вине. Из-за моей запоздалой кобелячьей прыти.